«скорой». У этих вид был самый обычный, свойственный людям, которым предстоит дожидаться, когда рак на горе свистнет: скучающий.

Тело было накрыто синим покрывалом, и длинные пряди выплеснувшихся из-под него светлых волос резко выделялись на темно-сером граните.

— Не задерживайте, — бесстрастно сказал полицейский.

Но я не мог оторвать ног от того самого гранита, по которому рассыпались Кристинины волосы.

Однако, хоть и окаменев, я боялся, что сейчас упаду: в мозгу вспыхивали огненными шарами и беспорядочно метались образы, каждый из которых с легкостью мог прошибить лобную кость. А при соударении с подобным себе — разнести всю голову.

То есть она тоже мучилась и не хотела?.. и не знала, что будет дальше?.. И это было не равнодушие, а что-то другое?..

Все встало с ног на голову. Выходит, я… Мне… Боже мой, что же я наделал!.. Все спрессованное распалось на слои, я на мгновение ослеп.

Но при этом почему-то снова видел, как медленно растворяются в зеленой воде выброшенные часы. Снова чувствовал касание ее руки, слышал хрипловатый голос: «Не надо, что ты. Все будет хорошо».

— Гражданин, проходите! — повторил полицейский.

Пересилив столбняк, я повернул голову.

В первые два вагона посадки не было — вдоль перрона уже стояли металлические заграждения, — но дальше бурлила обычная толчея, усугубленная вдобавок нарушением графика движения.

Двери закрылись, поезд тронулся.

Два раза челюсть стукнула попусту. С третьей попытки я деревянно выговорил:

— Она. Знаю.

— Что? — раздраженно переспросил сержант, недослышав: колеса невыносимо гремели за спиной, вагоны с диким визгом уходили в туннель.

— Я говорю…

— Гражданин, вы что? — парень нахмурился и сделал полшага в мою сторону. Врачи наблюдали за нами с некоторым любопытством. — Никогда не видели, как под поезда бросаются? Проходите!

Честно сказать, я и на самом деле прежде не видел. Но сказал другое:

— Я ее знаю.

Полицейский с подозрением меня рассмотрел.

— Потерпевшую знаете?

— Знаю. Это Кристина Грекова.

Он хмыкнул.

— Да ну? Как же вы так, с лету, опознали?

— Волосы, — пояснил я. — Я же вижу волосы.

Он пожал плечами. Ну и впрямь — мало ли у кого волосы.

— Мы должны были здесь встретиться.

— Здесь? — уточнил он, глядя уже более сосредоточенно.

— Здесь, — подтвердил я. — У первого вагона.

— Дела, — протянул он хмуро. — Соболезную… Но все равно. Тут вам делать нечего. Пока медэксперт не приедет, ничего не будет. Поднимайтесь в вестибюль. Там полицейский пункт, вам скажут.

Я бросил взгляд на синее покрывало. Отвернулся.

Медленно пошел вдоль перрона. Потом свернул направо за колонну.

И тут она чуть не сшибла меня с мимолетным городским «Извините!».

Должно быть, в первую секунду не узнала: метнулась правее, обегая.

— Кристина!

Она оглянулась.

— Я опоздала, — сказала она сухо. — Извини.

Что касается перекошенности моей физиономии, то, полагаю, она списала ее на переживания, связанные с нашим разрывом.

Прошло восемь лет. У нас двое детей.

Позже я догадался, что бумажка недаром оказалась в моих вещах: она подбросила ее нарочно: нам пришлось бы встретиться, и она надеялась, что к тому времени я опомнюсь.

Я никогда не рассказывал Кристине о светлых прядях, разбросанных по граниту.

А сам подчас вспоминаю тот день.

К нему крепко-накрепко привязаны выброшенные когда-то часы: растворяются в черной, совершенно безжизненной воде. В моем воображении они тают точно так, как тает и гаснет в туннеле вечности само время.

Мне было бы интересно узнать, кто была та женщина, накрытая синим покрывалом.

Иногда я пытаюсь додумать. Сколько лет? Чем занималась? Что толкнуло ее под поезд?

Меня посещают смутные догадки. Я даже начинаю верить в некоторые из них: почему-то кажется, что жизнь женщины, лежавшей под синим покрывалом у первого вагона, складывалась именно так, как мне подумалось, а не иначе, и что выдуманные мной обстоятельства на самом деле имели место.

Но, конечно же, ни одна из моих догадок не более достоверна, чем любая другая.