Гумер Баширов Родимый край — зеленая моя колыбель

РЫЖИЙ ЗВЕЗДКА (Первое мое горе)

I

Я сплю в сенях, по-мальчишечьи раскинув руки и ноги, весь разметавшись на постели, и вдруг чувствую сквозь сон, как мама шершавой своей ладонью поглаживает меня по голове.

— Вставай, сынок, вставай, — будто издалека, доносится ее ласковый голос, — больно уж ты заспался. Твои дружки давно на улице, и Хакимджа́н там…

Немного погодя мама снова окликает меня. Я и сам малость очнулся ото сна и навострил уши. На улице всхрапнула лошадь, проскрипела чья-то телега. И совсем рядом, во дворе, фыркнула наша кобыла. Это она всегда так — вроде бы говорит «спасибо», когда ей корм задают. Только с чего она средь бела дня дома оказалась?..

Я смотрю из-под опущенных век в отворенную дверь. Вон прошел отец.

— Хи-и! Неужто малый доси в постели валяется? — раздался его голос. — Чего не разбудишь? И не ведает небось, что кобыла жеребенка ему привела!

Жеребенка? Вскочив мигом, я выбежал во двор и от радости чуть языка не лишился. Вот он! Мой жеребенок! Растопырил тонкие, как палки, длинные ноги и, едва удерживаясь на них, сосет матку. Жеребенок был рыжий, а по хребту у него тянулась узкая, с палец шириной, бурая полоса. Передние ноги белые до колен, и на лбу — пятно белое, звездочка. Отец стоял рядом со мной, заложив за спину руки, и тоже радовался, глаз с жеребенка не сводил.

— Наша-то вороная давно подыскивала подходящего жеребенка, — проговорил он, улыбаясь.

— Что же так долго?

— Ишь ты! Думаешь, легко? Часто ли эдакие красавцы попадаются? А вчера в ночном встретила этого, в белых чулках, и порешила на нем остановиться…

На душе у меня сразу потеплело, и я ласково взглянул на вороную. А то она не очень-то была доброй: случалось, и близко не подпускала к себе. Да вдобавок еще у нее бельмо на глазу. И соседские ребята прямо задразнили: у вашей, мол, лошади глаз отмерз!

Теперь уж я им рта раскрыть не дам. И с отмерзшим-то, скажу, глазом вон какого жеребенка привела!

Но вороная оказалась не столь отходчивой. Только было шагнул я к жеребенку, хотел по спине его погладить, как она озлилась, запрядала ушами и, оскалив крупные желтые зубы, дернула головой, точно укусить меня собралась.

— Чу! — Отец потянул меня к себе. — Не вздумай подходить к ним! Видишь, серчает.

Прошло несколько недель. Уммикема́л-апа́й^[1], старшая моя сестра, сшила жеребенку ожерелок из голубого сатина, и мы повесили ему на шею бубенчик. Качнет жеребенок головой, и бубенчик заливается, будто звенят, сыплются серебряные монетки.

Я забросил все игры и целыми днями с ним возился.

По утрам просыпался переполненный радостью, хватал ломоть хлеба и бежал к нему, к Звездке рыжему. Первое время, завидев меня, он испуганно жался к матке, но потом привыкать стал. Позовешь его, окликнешь: «Бахонька, бахонька!» — он ушами поведет, оглянется. А там, вижу, ноздри у него начинают шевелиться, к хлебу принюхивается. Дальше и вовсе осмелел, приучился мягкими серо-сизыми, как пепел, губами хлеб с ладони схватывать.

Месяца через три он у нас стал резвее резвого. И в оглобли, как прежде, не тыкался, и песьего лая не пугался. Куда там! Теперь он, заприметив собак, грозно опускал голову, точно собирался учинить над ними расправу, и, взбрыкивая, носился за ними.

А как выезжаем со двора, Звездка первый рвется на улицу, всех опережает. Какое все-таки удовольствие смотреть, когда он, разметав хвост и гриву, скачет, резвится! Вот он выгибает шею и, постукивая круглыми копытцами, мчится рысью вперед.

Хвост трубой, уши навострены! Пробежит немного и вдруг, совсем как взрослые жеребцы, всхрапнет, раздув ноздри, или вскинет голову да заржет заливисто. Ну чисто серебряный колокольчик!

Отец щурит зеленовато-голубые глаза и беззвучно смеется.

— Эх, мокроносый, эх, кривляка! — говорит он. Потом дергает вожжи и ворчит на кобылу: — Ты что ноги еле волочишь? Слушаешь, как твое дитё хвалят? Добрый конь из него выйдет…

А я в мечтах уже представлял себе Звездку стригуном, воображал, как будущим летом стану ездить с ним на выпас в Обро́шную или Мунча́лкову поляну, как поскачу наперегонки с мальчишками, а в жару поведу его купать к мельничной запруде, что за кладбищем. Да это ли только? Весной в день сабантуя въеду на нем прямо на майдан… К той поре у него уже будет кожаная уздечка, нарядная, с медными бляшками. А к зиме, глядишь, начнем приучать его к запряжке. Отец смастерит маленький хомут, санки.

Но поздней осенью, когда я с нетерпением дожидался первой пороши, отец съездил на базар, Звездка же не возвратился… Отец на своей телеге еще до нашего порядка не добрался, а я уже почуял недоброе: вороная кобыла ржала на всю деревню. Она и во дворе никак не могла уняться. Поворотится к калитке, насторожит уши, ждет. Не дождавшись жеребенка, ржет во всю мочь…

— Где Звездка?

Отец, ничего не ответив, стал распрягать лошадь. Было видно, что тревожное ржание вороной выводит его из себя, и он несколько раз со злостью на нее замахнулся. Я не смог удержать слезы.

— Перестань! — крикнул отец, хватаясь за вожжи. — Похнычь-ка еще!

Я не знал, куда деваться от горя. Весь мир померк теперь в моих глазах. Без Звездки все для меня, казалось, потеряло смысл.

Тут вышла мама.

— Не плачь, сынок, будет еще у тебя жеребенок, — сказала она и по голове меня погладила, по спине ласково похлопала. — Вот увидишь, кобыла другого Звездку приведет.

— Когда? — только и смог я выговорить, судорожно всхлипнув.

— Весной, коли будет суждено. Не нынче, так тем годом…

Горе, кажется, немного отпустило меня. В душе загорелась и долгие годы теплилась надежда: а вдруг в одно ясное утро вороная приведет такого же, как Звездка, красавца жеребенка?

Я так и дожил до взрослых лет, ожидая этого счастья.

II

Чего только не навидается, пока подрастет, босоногое егозливое племя! С того момента, как поползешь на четвереньках, до поры, когда подрастешь малость, жизнь может и приголубить тебя и тумаков надавать. Нынче рассмешит, завтра потопит в слезах. То повернется лицом, то покажет спину. Коли хватит у тебя терпения да выносливости, получишь место под солнцем. Коли нет… мало разве бугрится на кладбище