равно были слишком далеко, чтобы тащиться туда пешком, да еще глубокой ночью. Какой у меня еще был выход?

Так что они все нашли, все учли, все собрали, все до последнего кусочка – кроме головы…

Никогда бы не подумала, что такое возможно.

Вы опять все молчите…

– А теперь вы должны мне сказать, где же вы спрятали голову.

– Значит, вы все к этому вопросу и подбираетесь, потому и задавали мне все остальные, так, что ли?

– Да нет.

– Если это следователь попросил вас задать мне такой вопрос, можете передать ему, что я ничего не ответила.

А вот вы, что бы вы мне ответили, если бы я сказала, что они собираются отправить меня в Версальский сумасшедший дом?

– Я отвечу вам, что так оно и есть. Вот видите, я ответил на ваш вопрос.

– Выходит, я не в своем уме, так, значит? А что бы вы ответили, если бы я спросила вас, сумасшедшая я или нет?

– Ответ все тот же: да.

– Так, значит, вы разговариваете с сумасшедшей?

– Да.

– Но ведь тогда, что бы ни наговорила вам сумасшедшая, это все равно не имеет никакого значения. Зачем же тогда без конца расспрашивать меня, где голова, где голова, раз, что бы я вам ни ответила, это все равно не в счет? Может, я уже вообще не помню, куда ее запрятала, позабыла то место, и все?

– Хватило бы любого намека, пусть даже самого малого. Одного слова. Лес… Железнодорожная насыпь…

– Но зачем вам это?

– Просто из любопытства.

– Выходит, только одно это слово и имеет для вас значение, а все остальные не в счет? И вы надеетесь, что я позволю сорваться этому слову? Чтобы все остальные слова так и остались заживо погребенными… вместе со мной… в этой психушке?

Ну уж нет, этот номер не пройдет, вы должны пробыть со мной вместе долго-долго, послушать, поговорить… вы и другие, прежде чем я наконец произнесу это слово.

Вы слышите меня?

– Да, слышу.

– Есть вещи, которых я вам еще не сказала. Вы не хотите узнать, что это такое?

– Нет, не хочу.

– Тем хуже. А если я расскажу вам, куда девала голову, тогда вы еще останетесь поговорить со мной?

– Нет.

– Вижу, вы расстроены.

– Да, пожалуй.

– А если бы мне удалось объяснить вам, почему я убила эту глухую толстуху, тогда бы вы согласились поговорить со мной еще немножко?

– Да нет, вряд ли.

– Ну давайте попробуем еще, согласны? Я говорила вам, что она по любому поводу всегда звала Пьера? И что между нами никогда не было никаких скандалов, это я вам тоже говорила, ведь так? Никогда, ни малейших ссор… И догадываетесь почему? Да потому, что я всегда боялась, как бы они раньше времени не упекли меня в психушку, вот в чем все дело. А что я такого сказала, что это вас вдруг так сильно расстроило?

Думаете, теперь уже слишком поздно? Время упущено, да? Так всегда бывает, не важно, убил ты кого-нибудь или и мухи не обидел…

Эти детские иллюстрашки, они были такие симпатичные… такие интересные, жалко, что это запрещено законом. Хорошо, что Пьер вовремя предупредил меня об этом.

– И что же он вам сказал?

– Ах, вот вы и проснулись. Он сказал… уже не помню, что именно. Сказал, что это запрещено законом, вот и все.

– Что запрещено законом?

– Воровать у учеников. Нет, не читать. А читать – это уж он сам нам запретил, нам с Марией-Терезой…

А еще иногда я работала гардеробщицей на ужинах муниципальных советников, об этом я вам говорила?

На первом этаже, когда спускаешься с лестницы, три двери, первая – в столовую, вторая – в коридор, а третья – в ее комнату, они были вечно открыты, в ряд, все с одной стороны, давили на одну и ту же стенку, и тогда можно было подумать, будто весь дом накренился в ту сторону, будто она… она сама скатывается на самое дно, прямо под откос, мимо всех дверей, приходилось держаться за перила…

А вот я бы на вашем месте послушала. Выслушайте же меня.