какая фея за вон тем столиком!
Встречи короче раз от разу. Пий был далёк от мысли, что Пруденция имитирует врачебные вызовы, он серчал не на неё, а на текущее мироустройство, с его затянувшимся кризисом, да вот ещё его любимое эклектичное кафе на днях рассосалось, а на его месте вырос стройный, как античное надгробие, клуб любителей подводной спелеологии.
К концу восьмого месяца, когда в облаках и водоёмах начинают нежно мерцать обогревающие бактерии, Пий решил, что жизнь нужно переменить основательно. Возможно, его профессия устарела. Нужно снова пойти учиться. Взять пример с правнучки. Что его интересует, кроме памяти? Пруденция. Почему-то опять она. Если так дело пойдёт, не придётся ли впервые в жизни править самого себя? Где мы впервые встретились?
— Пий! — вспыхнула визия в конфиденциальном режиме. — Ты куда пропал? Ты знаешь?..
— Я немного отгородился. Как та обезьяна в клетке. Подумать. Что-то случилось?
— Тебя обыскались. Пиа сегодня умерла.
— Опять? Я думал, она бросила дурачиться.
— Нет, Пий. Она совсем умерла. Её нет. Ни капельки. Смертью умерла. Приезжай к внуку. Там вся родня ваша собралась. И я…
Что в таких случай подобает чувствовать? Когда-то люди рыдали, рвали на себе волосы, катались в пыли. У них было много правильных криков. «На кого ты меня оставил?» Или, если речь идёт о ребёнке, «Ты прощай-прощай, любо-рожено моё дитятко». У них было много правильных чувств. В зоопарке, вспомнил Пий, обезьяны стояли над издохшим сродственником. Трогали его за пальцы, попискивали. Не страх, а растерянность на сморщенных тёмных мордочках.
Да. Так же было в большой гостиной дома у внучки, матери Пии. Пахло потом, но не слезами. Люди напряжённо думали, аж тужились, выискивая в психике если не понимание, то ощущение ситуации. Наконец, разрыдалась сестра Пии, которой недавно в очередной раз изменил пока ещё любимый муж.
Пиа лежала на кушетке. Некто лежал на кушетке. Нечто. С очертаниями человека. Скульптура из белков и ферментов, но уже в значительной части из гнилостных бактерий. Но всё же Пиа; сквозь гомон безличного смрада струилась тень её унылого, кисловатого запаха. Отзвук тени.
Все, кроме Пия, были в чёрном — у них было время осведомиться о нормах этикета. Подошла Пруденция. Коснулась рукава.
— Боюсь, тебе предстоит тяжёлый труд. Это так просто пройти не может.
Он пожал плечами.
— Что в таких случаях делается? С телом и вообще…
— Даже не знаю. Когда-то у древних людей были похороны.
— Но мозг же не уцелел.
— Ещё до трансгуманизма. Тогда не морозили, а просто закапывали в землю. Или сжигали.
— Ах да, да, конечно…
— Это забота родителей. Я не об этом. Её нужно будет похоронить и в душах как-то. Я боюсь за последствия.
— Да. Да. Сегодня же.
— Отойдём на минутку.
«Последняя точка», — мелькнула неуместная мысль.
В прихожей Пиа извлекла из крошечного несессера, в каком женщины носят вставные железы для имитации цветения, нечто белое, плоское и покачала в воздухе.
— Мы приехали по запаху. Сенсоры сигнализировали утечку белкового аэрозоля, да только это был не он. Это были, извини, трупные испарения. Ладно. Подробности, конечно, излишни. При ней я нашла вот это.
— Блокнот. Странно. Пиа вроде не увлекалась антиквариатом. Это… предсмертное письмо? Самоубийство? Но как?..
— Не знаю. Я не стала читать.
На обложке белой потрёпанной книжицы (сувенирная подделка под вещь пятисотлетней давности) было выведено биолюминесцентными чернилами: «Doctori meo, amori meo, morti meo».
— Моему учителю, моей любви, моей смерти. Это…
— Думаю, ты лучше знаешь. О! Вызов. Побегу. Вообще-то следовало бы передать адресату. Но, во-первых, он прямо не поименован. Так что… Во-вторых, будем считать, я из-за спешки прошу тебя передать его кому сочтёшь нужным. У меня и в самом деле срочный вызов. Прощай.
«Спасибо, бывшая моя, а может, ещё и будущая, и вечная, вековечная, не прощай», — мысленно проговорил Пий.
Он изучал дневник сутки, ибо иначе как дневником нельзя было назвать это продолжительное предсмертное письмо. Первые страницы были очень наукообразны. Пиа фиксировала симптомы. Забвение: никаких больше страхов, город памяти пустеет и ужимается. Слуховые галлюцинации: музыка, детский смех. Лёгкость. Эйфорию. «Какие мы молодцы! Кудесники. Трисмегист и… как её?»
Каждая запись заканчивалась страстным, далёким от научности признанием в любви и обещанием дождаться «в Свете» своего Доктора. День ото дня ей всё светлее. Сначала в бредоподобном состоянии, которое она называла старинным словом «сон». Потом из всех предметов, как из медленно разгорающихся в сумерках ламп, начинает струиться благозвучное ароматное сияние. Агница, наверно, этого пожелала бы. И многие не прочь. Может быть, и ты сам лет через двести…
Пий пропустил завтрак, второй завтрак, обед, полдник, кальян и оба ночных перекуса. Его мутило. Ни слова о нём самом, но от самого почерка, от чернил, от впитавшихся кожных секретов разило нетерпением, извращённой страстью, самоубийством.
Всё больше ошибок. Почерк неуверенный. Детский. «МАМА БАЮС БАЮС» с зеркально повёрнутым «ю». Далее следовали совершенно уж детские каляки-маляки. Различить можно было лишь схематичных человечков — по одному на странице — густо перечёркнутых размашистой штриховкой. Дальше всё менее энергично. Рука слабела. С десяток страниц так и остались чистыми.
Пруденция сама пришла к нему на третий день, без предупреждения, с пакетом еды и с кофе.
— Сенсоры зафиксировали голодание. Всё понимаю, но допустить не могу.
— Знаешь что? У него всё-таки получилось.
Пий вспомнил свой последнюю лекцию Йатаба, незадолго до его ухода с кафедры мнемотерапии.
«Цивилизация, — брызгал слюной поджарый, астеничный учёный, — лишила человека смысла жизни. Смысл жизни — это смерть. Как цветение. Человеческое «я» превращается в свет и, слившись с вездесущим Светом, наполняет вселенную». — «Бред!» — непочтительно фыркал потом Пий в споре с очарованными студентами. «Бред. Допустим, — вскочил самый ершистый, — но есть теория, что сама человеческая мысль, рефлексия возникла впервые как бред, как галлюцинация в мозгу свихнувшейся обезьяны. Бред Йатаба освобождает. Он ведёт прямым путём. А вы учите заметать следы. Когда-нибудь — и очень скоро — запутаетесь сами!»
— Послушай-ка, Пруденция. У тебя есть доступ к генному реестру? Нужно узнать. Кто теперь Йатаб, где работает и как его звать.