путешествий на северный полюс, знаменитых кораблекрушений и открытий, так и Бенуа амальгамировал в своей повести все мотивы сухопутных приключений — грозной романтики Сахары. Как и у Эдгара По, невероятное намеренно замаскировано сугубой научностью. Надписи на скалах (такая же надпись в «Артуре Пиме») подвергаются подробнейшему мнимофилологическому анализу, да и весь текст снабжен — рукою ученого держателя рукописей, поручика Ферьера — рядом солидных библиографических справок и толковых примечаний с ссылками на несуществующие источники.

Откуда все это? Здесь и в помине нет мещанского благородства чувствований и ограниченности интеллектуального кругозора, отличающих французский бульварный роман, от «Вечного жида» до «Рультабиля». Сочинение Бенуа насыщено, а отчасти подсказано литературными реминисценциями; недаром его герои так охотно цитируют Стивенсона.

Предшественников Бенуа, при всей его французской увлекательности, нужно искать по ту сторону Ламанша, а то и по ту сторону океана. И это не потому только, что научную или философскую гипотезу в роли трамплина для писательского воображения мы находим хотя бы у Уэллса.

Ведь роман — в английском, «островном», понимании — прежде всего, work of fiction, вымысел, заведомая и нарочитая фикция. Англичанин привык любоваться тем, как функционирует самый механизм повествования; он чуток к игре и взаимодействию приемов в форме рассказа. И вот, вовлекая читателя в эту восхитительную игру, Пьер Бенуа и завоевал свой успех.

Анри де Ренье включил это новое цветенье авантюрного эпоса в издаваемый им цикл «Литературного романа». Сам Бенуа остается верен неслучайно избранному пути. Второй его роман: «Кенигсмарк» — история одного таинственного исчезновения в конце XVII века, параллель к легенде о «Железной маске», — стал новой победой писателя, как и несколько других его книг, правда, несравненно, более слабых, чем «Атлантида» и «Кенигсмарк».

А. Левинсон

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО

«Прежде чем начать, я должен вас предупредить: не удивляйтесь, если я буду называть варваров греческими именами»

Платон: «Критий»

(Это письмо, как и приложенная к нему рукопись, находившаяся в отдельном запечатанном конверте, были вручены вахмистру 3-го спагийского ^[1] полка Шатлену поручиком Ферьером 10 ноября 1903 года, в день отправления этого офицера в Тассили, что в стране азджерских туарегов (в Центральной Сахаре). Вахмистру был дан приказ, как только он получит отпуск, передать эти документы советнику судебной палаты в Рионе, Леру, ближайшему родственнику поручика Ферьера. Но так как этот судебный чиновник внезапно скончался до наступления срока, назначенного для опубликования настоящей рукописи, то появление ее в свет, вследствие возникших в связи с этим затруднений, могло состояться только теперь.(Прим. автора.)

Хасси-Инифель, 8 ноября 1903 года.

Если нижеследующие страницы увидят когда-нибудь божий свет, то это случится лишь тогда, когда для меня он уже перестанет существовать. Верной тому порукой мне служит срок, который я назначаю для их появления в печати.

Опубликование моей рукописи, — если я его подготовлю — не должно, однако, вводить в заблуждение насчет моей цели. Прошу мне верить, что по отношению к этой лихорадочно написанной тетради у меня нет никакого авторского самолюбия. Уже давно я отошел от подобных вещей. Но, поистине, бесполезно, чтобы другие вступали на путь, на который я уже не вернусь.

Четыре часа утра… Скоро над хамадой^[2] вспыхнет розовое пламя зари. Вокруг меня дремлет бордж^[3]. Через раскрытую дверь соседней комнаты я слышу ровное, совершенно спокойное дыхание Андрэ де Сент-Ави.

Послезавтра мы отправляемся с ним в путь. Мы покидаем бордж. Мы поедем туда, на юг. Вчера утром пришел приказ министра.

Теперь, даже если у меня и явилось бы такое желание, отступать уже поздно. И я, и Андрэ, мы оба хлопотали об этом поручении. Разрешение, о котором я просил, превратилось в эту минуту в приказание. Добраться до самой вершины иерархической лестницы, пустить в ход все связи в министерстве — и все это только для того, чтобы ощутить затем страх и неохоту к задуманному предприятию… Нет!

Я упомянул о страхе. Но я знаю, что не боюсь. Однажды ночью, в Гураре, когда берберы убили двух часовых, и я нашел несчастных солдат с отвратительными крестообразными разрезами на животах, мне стало, действительно, страшно. Я знаю, что такое страх. Вот почему теперь, когда я всматриваюсь в темное безграничное пространство, откуда сейчас быстро вынырнет огромное красное солнце, я знаю, что вздрагиваю не от страха. Я чувствую лишь, как во мне борются священный ужас перед тайной и ее неотразимое очарование.

Все это, может быть, грезы. Воображение воспаленного мозга и напуганного миражами зрения. Настанет, без сомнения, день, когда я перечитаю эти страницы со смущением и жалостью к самому себе, с усмешкой человека, пробегающего в пятьдесят лет письма юности.

Грезы? Игра воображения? Но эти призраки, но эта игра воображения — мне дороги… «Капитан де Сент-Ави и поручик Ферьер, — гласит телеграмма министерства, займутся в Тассили определением статиграфической связи между апофилитными песчаниками и углеродисто-железистыми известняками… Они воспользуются этим обстоятельством, чтобы выяснить, по возможности, не изменилось ли отношение азджеров к нашему влиянию», — и так далее.

Если это путешествие имело бы, действительно, в виду столь жалкий объект, то, я чувствую, что не поехал бы.

Вот почему я желаю того, чего страшусь. Я буду разочарован, если не столкнусь лицом к лицу с тем, что вызывает в моей крови странный трепет.

В глубине уэда ^[4] Мия лает шакал. От времени до времени, когда луч лунного света пронизывает серебряной стрелой вздувшиеся от жары облака и напоминает о восходящем солнце, горлица начинает ворковать в пальмовых рощах.

Снаружи доносится шум шагов. Я наклоняюсь из окна.

Чья-то тень, одетая в блестящие черные ткани, скользит по глиняной террасе форта. Во тьме, насыщенной электричеством ночи, вспыхивает молния: тень выбила огонь для папиросы. Она сидит на корточках, обратившись лицом к югу.

Она курит.

Это — Сегейр-бен-Шейх, наш проводник-туарег. Через три дня он поведет нас к неведомому плоскогорью таинственного Имошаоха, поведет через устланные почерневшими камнями хамады, через обширные высохшие уэды, через серебристые солончаки, побуревшие водомоины и темно-золотистые дюны, над которыми, когда дует пассат, расстилается дрожащим султаном беловатый