жизни ничего.

Я руки за спину-то и спрятала, глаза опустила. А Полоз ее словно не слышит, по сторонам головой вертит.

— А где же, — говорит, — слуга мой верный, конюшенный? Отчего не встречает, отчего Бурку не принимает? Не пойдет конь мой в другие руки, взревнует.

Вздохнула Авдотья печально.

— Так спиной он мается, Кащей Чудинович, как уехал ты в верхний мир невесту искать, так и слег, не разгибается. Уж и в бане его парили, и отварами поили — лежит, помирает. Все конюшни, кроме Буркиного стойла, навозом завалены, кроме слуги твоего лошадки никого не подпускают, затоптать норовят.

Царь недовольно головой дернул, сам Бурку за уздцы взял и пошел к конюшням. И кто дернул меня голос подать?

— Вот, — бурчу ядовито себе под нос, — и сам злой, и тварей невинных, лошадушек, злодеями вырастил. Рядом с таким и я, даром что сама доброта, скоро ржать, кусаться и затоптать норовить захочу. На такого и глядеть-то страшно, понятно, почему женой никто к нему идти не желает.

Далеко же отошел, а услышал. Слуги не услышали, Авдотья не услыхала — а у этого, что, вместо ушей как у летучих мышей лопухи за сто верст шепот чующие? Повернулся — и глаза янтарные от этой самой злости как омуты болотные черными сделались, змеиными. И страх сковал меня великий — пикнуть не могу, по спине как снегом сыпет, ноги ослабели.

— Прости, — пропищала через силу, — полоз подземный, — и рот-то себе руками зажала, взгляд невинный сделала, даже вверх куда-то посмотрела, мол и не я это вообще сказала, голоса небесные.

Поглядел царь на меня нехорошо, и к поварихе повернулся — отпустил меня ужас удушающий:

— Авдотья, — сказал, — передумал я. Посели эту говорливую в чулан под лестницей, накорми, выдай какую одежду похуже, дай лопату — пусть идет конюшни убирать, раз за тварей невинных так переживает. А ты, — обратился ко мне с усмешкою нехорошей, — помни, захочешь жизни сытой да ленивой, сама приди, ласково попроси, да поцелуй подари — будешь в лучших покоях спать, в золоте-самоцветах ходить.

— Не бывать этому! — отвечаю гордо, а у самой сердце от страха сжимается, и ком в горле горький стоит.

Авдотья пуще прежнего заохала, на меня с сочувствием поглядела, головой покачала и поманила за собой.

— Чем же ты, девка, — заворчала на меня, терем обходя, — Кащеюшку нашего-то прогневила? Не видала я, чтобы так он на тех, кто в юбке, ярился. На советников своих, оно конечно, бывало, как гаркнет, кулаком по столу вдарит — терем трясется, а бабы при нем все как одна в золоте и неге, сами ласковыми кошками льнут.

— Да какая же из меня кошка, Авдотья-матушка? — ответила я, слезы сдерживая от страха пережитого.

Она остановилась, меня оглядела.

— Это да, — признала сочувственно, — мелкая да еще и рыжая, ни спереди поглядеть, ни сзади подержаться. А он, царь наш, рыжих не любит, а любит, чтобы мягко где надо было. То-то я удивилась, когда тебя увидела, не похожа ты на девок его, обрадовалась уже, думала, образумился — за невестой уехал, с невестой и приехал. Хотя, может, — тут она ругнулась непонятным словом, — ему ексотики захотелось?

Я носом от слова страшного на всякий случай начала шмыгать. И спросить боязно, что это за ексотик такой — может потеха какая, а то и вовсе корм змеиный, полозам положенный?

— Ну, милая, не плачь, — сердечно сказала повариха и обняла меня. — Небось все образуется. Не злой Кащей-то наш, гневливый только и гордый сверх меры. Видно правда привез тебя кровать свою царскую греть — не нужны ведь нам работницы, довольно их у нас в царских хоромах, да и чернавок не счесть. Что за долг-то у тебя, девонька?

— Не мой, — говорю, а сама соображаю, почему у царя богатого кровать холодная и зачем ее моим тельцем тщедушным греть, если кирпичей можно горячих из камина натаскать, — батюшки моего, вот и взял царь ваш меня отрабатывать, — а сама от тона ее доброго уже всамделишно всхлипываю.

Повариха головой качает — да слово за слово и вытянула из меня всю историю, и сама я не заметила, как на груди ее расплакалась, после того, как рассказала, как по батюшке да Марьюшке скучаю — и не увижу ведь их более.

А Авдотья вздыхает:

— Горе ты, горюшко, дитятко избалованное! Видать сильно тебя батюшка нежил, работой не нагружал да мужа не искал. У нас-то к твоему возрасту уже свадьбы играют. Разве ж можно царям слово поперек молвить? Жизни ты не видала, как у Бога за пазухой у батюшки жила. И куда же тебе, белоручке, руки в навозе пачкать? Ты вот что, девка — раз нужны Кащеюшке твои поцелуи, умнее будь да тише. Сделай лицо поприветливей, улыбнись ему пару раз, на пороге спальни попадись — небось потешится с недельку и отпустит тебя с дарами богатыми. Не держит он дольше девок для постельных-то утех.

Тут я, наконец, и сообразила, о чем она толкует, отскочила. От возмущения даже слезы высохли мигом.

— Да что же ты про меня думаешь, Авдотья Семеновна! Не бывать этому — девичество мое для мужа любимого, а не в откуп змею подземному! А за меня не печалься, не боюсь я работы. А то, что не умею, так научусь. Некуда мне деваться, раз родные мои в верхнем мире остались. Работа хоть от тоски спасет.

Улыбнулась повариха, по голове меня погладила — ровно матушка, которой не помнила я.

— Ты прости меня, девонька. Не ошиблась я в тебе. Как зовут-то тебя?

— Аленою, — отвечаю сердито.

— Вижу я, — говорит ласково, — хорошая ты девка, честная. Помогу я тебе. Иди, переоденься, да на кухню приходи, накормлю тебя, а то тощая — в чем только душа держится?

Чуланчик, в который меня поселили, оказался маленький и грязный, с одним окошком небольшим, на задний двор выходящим. Только и поместились в каморке что охапка соломы, на который рогожку кинули, да стул колченогий. Посмотрела я на это богатство, вспомнила свою горницу, шелками обшитую, с мебелью добротной, искусными мастерами вырезанной, с окном огромным, вздохнула горько. Ну не собачья будка, и на том спасибо, хозяин приветливый.

Накормили меня кашей, дали сарафан из мешковины, платок старый, показали где умываться на заднем дворе, где по надобностям ходить. Вручили лопату.

— Ты, девка, — сказала мне Авдотья, — возьми у жеребят малых попону, натрись ею. А как зайдешь в стойла — песни пой бодрые, кони все боевые, любят пение-то. Всех слуг остальных они знают да дичатся, а на тебя удивятся, запах жеребячий почуют, авось и дадут лопатой поработать. А царя увидишь — потише будь да поласковей, может и смягчится хозяин наш, хоть на кухню тебя переведет.

— Спасибо, — поблагодарила я искренне, перехватила лопату поудобнее и пошла в конюшню. Сначала, как повариха велела, к жеребятам зашла малым, попоной обтерлась, а потом и к боевым жеребцам