крутанулся назад. У стола стоял все тот же утренний незнакомец. Венатор смотрел на него с нескрываемым интересом, а приор вдруг разом подобрался и ощетинился, словно дворовый пес.

— Ты в своем уме, — зашипел он.

— А что, у тебя уже есть приказ о моем аресте? — удивился незнакомец.

— Со дня на день…

— Вот когда настанет тот день, тогда и поговорим, — усмехнулся тот. — Записывай меня.

Он держался все с той же спокойной уверенностью, и на приора смотрел, пожалуй, не с большим почтением, чем утром на Хайме.

Венатор подался вперед.

— Ты не сможешь получить денег, Зимородок, — холодно произнес он, — даже если убьешь дракона. Тебя повесят. Или зажарят, как повезет.

— Ты во мне сомневаешься, Иеф?

Тот сощурил глаза.

— Я не сомневаюсь в Святой Церкви.

— Зря-я ты во мне сомневаешься, — Зимородок подошел ближе, оперся руками о стол и весело подмигнул приору. — Мне же будет даровано отпущение грехов. Ведь так?

Приор побледнел, кажется даже позеленел, резко осунувшись, отчего и без того худое лицо заострилось, словно у покойника.

Венатор долго смотрел Зимородку в глаза, недоверчиво хмурился, шевеля бровями, и вдруг затрясся, пытаясь сдержать смех.

— Хитер! — наконец, выдал он, утирая проступившие слезы.

— Пиши, — кивнул Зимородок.

* * *

Дальше Хайме не слушал. На негнущихся ногах он выскочил из ратуши под весеннее солнце, глубоко и с облегчением вздохнул. Все! Разрешение получил, теперь дело за малым… Об этом малом пока думать не хотелось. Ну его… В то, что выйдет убить дракона, верилось с трудом.

Но и отступать уже поздно.

Стайка воробьев дружно купалась в неглубокой лужице, распушив перышки, толкаясь и азартно чирикая, радуясь наступившему теплу.

В брюхе урчало, а вот в карманах звона отродясь не водилось, лишь пара медяков. Поэтому прогуливаться, наслаждаясь красотами Гельта, Хайме не собирался, лучше сразу двинуться в путь. Если уж свое брюхо не удастся набить, то хоть драконье, лишь бы поскорее.

— Эй, посторонись!

Где-то за спиной взревела труба.

Его грубо толкнули локтем в бок. Хайме охнул, закрутил головой, стараясь понять.

Из-за угла показалась безмолвная процессия монахов-доминиканцев, в надвинутых на самые носы капюшонах, так, что и лиц не разглядеть. Народ резво расступался, давая дорогу, Хайме пихали со всех сторон и он поспешил отступить подальше, к стене соседнего дома. За монахами, гулко громыхая на каждой колдобине, ехала телега запряженная двумя волами. На телеге стояла клетка. Хайме долго вглядывался, но так и не смог разобраться — человек одетый в лохматую шкуру? Зверь? Испуганно вжавшийся в самый угол…

— Вот горе-то, — сдавлено вздохнули у самого уха, тихо совсем, но Хайме услышал.

— Какое горе?

Вздохнувший дернулся, совсем не ожидая вопроса. Хайме тоже не ожидал, случайно вырвалось, уж очень интересно стало, что происходит. Тот замялся нерешительно.

— Так ведь, эта…

— А кто это? — Хайме показал на клетку.

— Это? Так ведь это… ну, оборотень значит, выходит…

Хайме испуганно перекрестился, вот, святые угодники, чего только не увидишь! Правильно Филипп говорил: лучше в город не соваться, там нечисти всякой… спаси и сохрани!

— А куда его?

Человек почесал под шапкой вихрастую макушку. Он тоже, кажется, был не местный, не городской… деревенский скорее.

— На костер, знамо дело. Куда ж еще. Эх, жалко, хороший паренек был…

— Оборотень хороший? — изумился Хайме.

Оборотней он никогда не видел, но слышал многое. Человек глянул с сомнением, поджал губы и тяжело вздохнул.

— Тильберт это, младшенький сын гуртовщика, — поведал неохотно. — Смышленый паренек был, учтивый такой… Бывало, вот, встретишь на улице, а он: «здравствуйте, дядя Йост, как поживаете?» А на дудочке как играл, заслушаешься! А так… да что он псом иногда оборачивался, так это не со зла ведь! Это он с братьями овец пас… пастушек он был… эх… овцы-то его как слушались…

Цокнул сокрушенно, покачал головой.

Хайме смотрел во все глаза, пытаясь сообразить — стоит ли верить? Нет, наверно, не стоит, оборотень, как-никак! Оборотень это у-у-у! Вон, и на костер его. На костер за зря никого не будут! На всякий случай начал бормотать про себя «Верую», так, от дурного глаза, от неприятностей…

— Мы вот тут, эта, просить ходили за мальчика, — между тем говорил человек, словно наболело, прорвалось. — Никому он плохого-то не делал, чего за зря душу губить? А? Как думаешь? Нет, говорят, бесовское отродье! Убирайтесь, говорят! Смотрите, говорят, как бы самих на костер не отправили. Что делать, так и ушли. Вона, как оно все…

Вона как.

За процессией шел маленький человечек с большим носом, в двухцветном черно-красном колпаке и дудел в трубу.

* * *

И все же, одно место Хайме не мог не навестить — Гельтский собор Святого Петра. Он был здесь однажды с братом, давным-давно, но до сих пор живо оставалось ощущения восторга и чуда открывшихся вдруг небес, ощущение света, льющегося с вышины. Столько всего случилось за последние дни — Хайме терялся вдалеке от дома, среди круговерти большого города. А молитва всегда помогала унять разбушевавшиеся чувства, успокоить разум, принести тепло и радость душе.

У низких, уходящих в глубину дверей портала, толпился народ. Хайме стащил шапку, осторожно протиснулся внутрь и замер, ожидая пока глаза немного привыкнут к полутьме после яркого апрельского солнца. На последние деньги раздобыл свечку — надо бы поставить, помолиться… Все вокруг казалось такое… такое…

Хайме робел с непривычки.

Он всегда был очень набожным, тетка Каталина приложила все усилия, чтобы воспитать мальчика в строгости и послушании. Нет, она любила его как родного! Может, потому и воспитывала. После того, как мать Хайме умерла при родах, а отец погиб где-то в далеких песках Хиджаза, тетка сжалилась и взяла бедных сироток к себе. Своих детей у Каталины все равно не было. Филиппу она позволяла делать все, что угодно и даже не бранилась почти, когда он убежал с мальчишками в город, посмотреть как там… Их, конечно, поймали по дороге, а дядя Густав тогда снял ремень и от души отлупил Филиппа по голому заду. Филипп выдержал молча, но потом жалобно всхлипывал всю ночь, а тетка Каталина всю ночь не отходила, сидела рядом и поила незадавшегося искателя приключений горячим отваром с душицей и зверобоем.

А вот Хайме долго не разрешали ходить дальше ворот. Лишь по воскресеньям, едва ли не за руку, тетка водила его в церковь, строго следила, чтобы он не забывал исповедоваться веселому и добродушному отцу Франциску, который при виде Хайме всегда хмурился и допрашивал,