- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (103) »
Жан Рэй КРУГИ УЖАСА Новеллы
Быть может, нет ничего истинного, и даже это не истина.Мультатули
КРУГИ УЖАСА
Круги Написано для Лулу
У моей маленькой дочки Лулу глаза чернее ночи, а волосы струятся, как ливень из грозовой тучи. Она красива и серьезна — ее прабабка, индианка забытого племени да коты, в молодые годы занималась колдовством. Я спрашиваю дочь: — Твои куклы говорят? — Говорят, бегают, играют и дерутся, — отвечает она. — А оловянные солдатики двигаются? — А как же! Перед смертью… ведь они солдаты и созданы для смерти. Видишь, у многих нет головы. Их отрубают саблями в бою. Я безуспешно наблюдаю через замочную скважину за играющей Лулу — ее солдаты несут недвижную стражу, а куклы безропотно сидят в кружок. Но когда вхожу, на полу лежат убитые и изувеченные солдаты, а щеки кукол влажны от слез. — Солдаты вели войну, а куклы их оплакивали, — сообщает она. Она мелом начертила на полу круг и посадила в него Мисси, крохотного рыжего котенка. Мисси жалобно мяукает, фыркает и пытается убежать. — Я заперла его, — говорит Лулу. — Где? — В кругу! — Он не сможет выйти? — Никогда! — И что? — Он умрет от голода и жажды! — Бедный Мисси! Лулу берет носовой платок и стирает меловой круг. Освобожденный Мисси стремглав уносится из комнаты. Лулу — великая волшебница. Если я однажды навлеку на себя ее гнев, она превратит меня в мышку и позовет котенка Мисси или в муху, посадив на паутину за шкафом. Или запрет меня в круге, где я умру от голода, жажды и отчаяния. Изредка мы прогуливаемся с Лулу по старому и угрюмому саду. Деревья в нем высотой с башни, так массивны, тяжелы и растут так тесно, что в сумерках становятся похожими на мрачные надгробия в соборе. Как-то вечером Лулу схватила меня за руку. — В саду горит костер, — сказала она. Ее ручонка лежит в моей ладони как в перчатке.Костер горит зловещим пламенем; рука дочурки слегка дрожит. — Там три злюки, — шепчет она. — Не отпускай мою руку. Если они схватят меня, то поджарят на костре и съедят. Быть может, убьют и тебя. Я вижу всю троицу — уродливые и неказистые карлики кружат в печальном хороводе вокруг костра. — Я их знаю, — объявила Лулу, — их зовут Грох, Гандипет и Крабби. Завтра днем я их убью. — Как ты их отыщешь? — Каждый живет на своем дереве, а спускаются они только ночью, чтобы разжечь костер. Назавтра, в яркий солнечный полдень, Лулу потащила меня в сад, выбрала три самых высоких дерева и начертала вокруг их стволов три меловых круга. — Все, — сказала она, — они больше не разведут костер. Несколько вечеров подряд я тайком ходил в сад. Костер не горел, а в мрачной высоте надрывно стонали три голоска. С каждой ночью голоса звучали все жалобнее и умоляюще. Маленькие чудовища, несомненно, молили о помощи человека, могущего вызволить их из безжалостной темницы магических кругов. Но Лулу запретила мне трогать круги, и, хотя мое сердце кололо от жалости, я поворачивался спиной к саду, чтобы не слышать нечеловеческих стонов. Сегодня вечером голоса умолкли. Злые карлики умерли. Так пожелала Лулу.
Это случилось однажды вечером в Копенгагене. На далекой окраине Остергаде есть с трех сторон огороженная гавань, где забылись в вечном сне мертвые корабли. Я устал и хотел спать. Высокая и длинная баржа, изъеденная червем, зияла провалом, приглашая бродягу отдохнуть. Я выспался на сухой скамье, а когда ледяное солнце Зунда пробудило меня своими лучами, то понял, что перестал быть балтийским бомжем, который спит на мраморных плитах отвратительной Мармор-кирхи. Я мог остаться там до конца морских и земных дней, чтобы через пустые глазницы иллюминаторов следить, как умирают жалкие поколения людей, а их дворцы рассыпаются в прах, не найдя под скамьей куска мела, длинного и круглого, как палец. Вечером при яркой луне одинокому сердцу понадобилось утешение и чье-то присутствие. На грязном от сажи дереве переборки я нарисовал трех безмолвных компаньонов. Кусок мела, который, несомненно, выпал из раненой руки какого-то бога, извлек их из черного небытия. Первому, высокому толстяку, я приделал нос в виде хобота, а широкий лоб украсил единственным, круглым глазом. Назвал его Красмуссеном и написал имя под животом, раздутым, как полный бурдюк. Второй родился длинным и тощим верзилой, острый череп которого терялся в углу на потолке. Он мне кого-то напоминал, и я присвоил ему имя Мармадьюк Пиг. Но мне не понравилось лицо чудовища, и я переделал его в свиное рыло. Я долго колебался, как окрестить гомункула с мордой крысы и брюхом опоссума, который возник последним рядом с дверными петлями. В вечернем воздухе прокричала серебристая чайка, одна из самых отвратительных морских птиц. Она не больше крупного попугая, но голос словно позаимствовала у ада. Чайка плачет и угрожает — ее крохотное горло наводит ужас на бледную бесконечность Балтики. Если в конце земного существования божий суд не сжалится над моей мрачной душой скитальца, меня осудят на вечные муки и назначат серебристую чайку в преследователи. Встречая сумерки, она прокричала: «Кукелю!» Так маленькое меловое чудище стало зваться Кукелю. При свете фитиля, привязанного к валу, я рассказывал им грустные истории и поносил их отборной бранью. Утром ушел и вернулся вечером в грязное убежище, вооружившись тряпкой, ибо весь день придумывал злую пытку, которой подвергну их, уродуя плоские структуры. Когда фитиль вспыхнул слабым желтым пламенем, они не стелились на переборке, а сидели на моей скамье. Под скамьей я спрятал унцию табака.
Красмуссен курил его. В тайничке лежала поллитровка доброй датской водки. Мармадьюк Пиг допивал ее. От вчерашнего ужина оставалась четверть копченой селедки. Кукелю дожирал ее. Я в гневе замахнулся тряпкой. — Вернитесь на переборку, и я вас сотру. — Нет, — ответили они, продолжая курить, пить и есть. Потом
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (103) »