Алесь КОЖЕДУБ

ВНУКОВСКИЙ ЛЕС

Повесть

1

После окончания Высших литературных курсов мне уже не было никакого смысла думать о службе. Да что там служба — о месте проживания не надо было беспокоиться. За два года учебы я все-таки привык к Москве.

Я даже в очередях не стоял. Если уж появлялась потребность в рюмке водки, я шел в Дом литераторов и спокойно выпивал ее. То же самое можно было сказать обо всем остальном. В очереди за колбасой стояла теща. На службу ходила жена. Нужные люди звонили сами. Писатель в середине восьмидесятых еще был уважаемым человеком, и я из этой чаши пил сполна.

— В какой Дом творчества поедем на этот раз? — игриво спрашивал я жену по весне.

— В какой хочешь, — отмахивалась она. — У меня опять "Домострой".

"У тебя “Домострой”, а у меня машина, — думал я. — На кой ляд я с ней связался?"

Надо сказать, "Домострой" и машина портили нам кровь примерно одинаково.

Впрочем, с "Домостроем" Алена влипла в историю по собственному почину. Защитив диплом в университете по древнерусской литературе, жена осталась "древницей" на всю жизнь. Их вообще не так много, этих "древников", но зато они были в полном смысле слова штучным товаром.

Я с "древниками" сталкивался дважды, и обе встречи оставили неизгладимое впечатление. В первый раз Алена привезла меня на дачу в Дудкино, к профессору, под руководством которого она защищала диплом. Дача была под стать своему хозяину: старая, просторная, ухоженная. Может быть, был несколько запущен сад, но и это соответствовало статусу профессорской дачи.

К нашему приезду на террасе был накрыт стол, и я отдал должное выбору яств и напитков: запотевшая бутылка водки, маринованные грибки, огурчики-помидорчики с грядки, сальце с прожилкой. Из кухни доносился запах тушеного мяса.

"Неплохо живут университетские профессора, — подумал я. — Наверное, не одни жития святых исследовали".

Мы выпили, закусили, профессор прочитал небольшую лекцию о нравах современной молодежи.

— У нас тоже преподаватели один древнее другого, — сказал я.

— Где это "у вас"? — осведомился профессор.

— В Литературном институте, — хмыкнул я. — Лекции с пожелтевших листков считывают.

— Лекции могут быть на любых листках, — тоже хмыкнул он. — Это у вас, кажется, Николай Каллиникович преподает?

— Кто? — удивился я.

— Гудзий, — шепнула мне в ухо жена.

— Да, — кивнул я, — но не мне. На Высших литературных курсах древнерусской литературы вообще нет.

— Очень плохо, — вздохнул профессор. — Древнерусскую литературу надо изучать всем.

— И физикам? — снова удивился я.

— Им в первую очередь.

За столом все засмеялись. Я смеялся громче всех. Так бывает после успешно сданного экзамена.

— Молодец! — чмокнула меня в ухо жена.

— Не лепо ли ны бяшет, братие, — поднял я наполненную рюмку, — начяти старыми словесы о полку Игореве!

— Два слова пропустил, — сказала Алена.

— Русскому человеку не только пропустить, но и добавить дозволяется, — благосклонно посмотрел на меня профессор. — Широк русский человек!

— А он не русский, — засмеялась Алена.

— Не русский?! — изумился профессор.

— Белорус. — Я выпил рюмку до дна. — Как и Достоевский, между прочим. Это ведь его слова?

— Его, — погладила меня по плечу Алена.

— Главное, не поляк, — тоже выпил свою рюмку профессор. — Уж с белорусами мы как-нибудь договоримся.

Профессора, как правило, не ошибаются. В Дудкине мы прикончили одну бутылку, за ней и вторую. Женщины нам помогали мало.

Со второй "древницей" я встретился в Коктебеле, но об этом расскажу как-нибудь в другой раз. Главной "древницей" все-таки была моя жена, а у нее, как я уже говорил, возникли большие сложности с "Домостроем".

В издательстве "Советская Россия", которое народ ласково называл "Савраской", Алена среди прочих вела серию "Памятники древнерусской литературы". И не вставить туда "Домострой" она, конечно, не могла.

— А он сочетается с "Кодексом строителя коммунизма"? — спросил я, когда она рассказала мне о "Домострое".

— Вполне, — ответствовала она.

— Тогда издавай, — пожал я плечами.

У меня в это время в "Молодой гвардии" выходила книга повестей и рассказов, и другие книги меня занимали мало. А зря.

"Домострой" вышел, его мгновенно раскупили любители российской словесности, и не только они. Очень скоро на книгу, при советской власти не издававшуюся, появилась рецензия. Но, во-первых, она была напечатана в газете "Правда", а во-вторых, это была не совсем рецензия.

— Кошмар! — сунула мне в руки газету Алена.

Мне ее вид не понравился.

— Так уж и кошмар, — сказал я. — Ну, поругали маленько.

Однако, пробежав глазами текст, я понял, что рецензия была форменным разносом в стиле двадцатых годов. Тогда за них легко расстреливали.

— Н-да, — сказал я. — Это кто ж таков?

— Какой-то историк из Киева... — губы у жены задрожали. — Теперь точно выгонят...

Мне подумалось, что после разноса в "Правде" изгнание проштрафившегося редактора из издательства было вполне возможным вариантом.

— С волчьим билетом! — всхлипнула Алена.

А вот этого не хотелось бы.

— Не переживай, — обнял я жену. — Авось рассосется.

И был прав. Директор издательства, которому было поручено принять к редактору соответствующие меры, вызвал Алену к себе.

— Рано еще "Домострой" издавать, — отечески пожурил он ее.

— А когда не рано? — спросила Алена.

— Ну, лет через десять, — посмотрел в окно директор. — Когда построим. Выговор все-таки придется объявить.

Алена вздохнула. Недавно ее назвали лучшим молодым редактором издательства, и переход из лучших в худшие давался нелегко.

Однако история на этом не закончилась. Рецензент из Киева тоже оказался не лыком шит. Он напечатал в "Правде" вторую статью, в которой впрямую спрашивал, какие меры руководство издательства приняло к идеологически незрелому редактору. Очевидно, он был не простым историком, этот товарищ из Киева. "Зачем советскому человеку “Домострой”, в котором сосредоточены все пережитки не только буржуазного, но и феодального общества?" —