99
всё одно облако, товарищи! (смех в зале). Это основная мысль моего
выступления. Куда Русь дальше пойдёт с такими бесхребетниками? Ясно
куда: покатится она, краля наша хлебосольная, в зияющую пропасть.
А что там, в пропасти? Булыжники и чахлая растительность. Какой же
выход, вы спросите? Отвечу. Нужно искоренить подобных Ненашевых
к чертовой матери! Каленым железом мы должны выжигать их. А то
они и нас за собой потянут, размягчат нашу волю, жен во полон возьмут.
Тут Сережа не сдержался и вскочил:
— Да как вы смеете, вы, литературное ничтожество, пузырь
надменный?! Я старый диссидент! За мной следили жучки! Они
были повсюду! Интересно, кто вы вообще такой?
— Вот она — гордая песня протеста, — Семен был саркасти-
чески спокоен, а насмешка в его устах убийственна. — Но что-то
не хочется подпевать этой песне. Пускай ей подпевают другие —
враги нашей державы, втоптанной в грязь. А что касается меня, то я официально заявляю: у всех диссидентов — на жопе клеймо!
Включая женщин и их детей! И сейчас мы в этом убедимся. Что же
вы не скинете ваши портки, наймит?
— Вперед, жидомасоны! Как ваша фамилия, Кацнельсон? —
резко выкрикивал Сережа.
Семен нащупал графин и забулькал. И уже грохнув им по три-
буне, нанес последний разящий удар:
— Я всю жизнь буду с гордостью носить свою фамилию —
Бабаевский! А теперь — в расход эту контру недобитую! Налетай!
Но только не сверни на полдороги. Как говорится, кто с лейкой и
блокнотом, а кто и с пулеметом.
Невыносимо! О боже, как это невыносимо, пошло, бессмыслен-
но. Сережа, оттоптав несколько пар ног, аристократически бежал.
На улице было темно и скользко. Он мчался, напяливая на ходу
пальто, обматываясь шарфом, и вдруг, как-то подозрительно быстро
оказавшись на углу Амурской, у самого створа Амурских ворот, за-
стыл. Мимо него по зимней обледеневшей улице проплыл огромный
красный трамвай, полный голых женщин.
Женщины махали изнутри руками, то ли приветственно, то ли
прощально. Некоторые детали их телосложения отвлекли внимание
Сережи от лиц, но остальное навсегда врезалось в память.
100
Трамвай со сладким скрежетом повернул, Сережа бросился за
ним. «С какой стороны у трамвая подножка?» — мерцало в голо-
ве. — Должна быть подножка!». Сережа засеменил по коричневому
смерзшемуся льду и поскользнулся.
Кругом всё молчало.
Озираясь, как сомнабула, он свернул налево, в переулок.
Вдруг — с трех разных сторон к нему стали одновременно прибли-
жаться очевидно незнакомые между собой молодые люди в белых
шарфах — с просьбами да прибаутками, перебивая друг друга: «Дай
закурить, чо, тебе жалко чо ли, быкуешь, да? Ты знаешь, чо сейчас
я сделаю? Ты мои семки будешь в сугробе подбирать, и если чо не
сойдется…».
Это был конец.
Мрак сгустился. Мрак был лепен, приманчив, полон звезд и
комет. Это были кометы, которые, по обыкновению, бьют хвостом
по морде, и звезды, которые вводят в вену. То есть не было ничего, примиряющего с мраком. Это не была смерть, но и не жизнь, какое-
то третье состояние, не оставляющее ни выбора, ни воли.
Затем он оказался в огромной очереди за капустой или репой.
В ней стояли только мужчины, и все они были в шляпах. Сережа
начал снимать с них поочередно шляпы — и убеждался в ужасе, что все они лысые. Наконец он добрался до продавца, и тот, не го-
воря ни слова, протянул ему зеркало, где Сережа увидел, что тоже
абсолютно облысел.
Байронически откинув одеяло, Ненашев с трудом продрал глаза
и увидел за столом Костю. Рядом с ним сидели две длинноногие
девицы в изысканных позах. Худые и безгрудые, но с красивыми
нарисованными лицами. Они курили свои вонючие сигареты и
саркастически переглядывались. Ясно, что разговор только что шел
как раз о Сереже и был не в его пользу.
Костя представил их:
— Снежана и Виолетта.
— Анжелика,— поправила одна.
— Какая разница?
— Девочки, полейте цветы, — попросил Сережа.
За столом повисла пауза.
101
— И что я с ним буду делать? — спросила Анжелика..
— Полежи, погрей, — ответил Костя, — это так по-русски.
— А ты будешь смотреть? — тихо спросила Снежана. — И всё?
— Что это вы тут! — Сережа наконец очнулся. — Где мои часы?
Я требую сигналы точного времени! Уважения и покоя! А не песен
Сольвейг. Не ставь ее больше.
За окном уже было светло. Зимнее пустое утро, голое пред-
смертное дерево обреченно покачивалось в окне, отсчитывая время
куда вернее часов.
— Крошка, как давно ты меня хочешь? — спросила Анжелика, приближаясь к Сереже.
— Нет, это уже слишком. Физическая смерть на почве сексуаль-
ного кошмара гонит меня из моего собственного дома! — Сережа
выскользнул из-под одеяла так быстро, словно розочки с одеяла на
нем выпустили шипы.
Ненашев, как ни странно, был полностью одет, при галстуке, в
сияющих начищенных ботинках. Побег его продолжался. Пальто без
подкладки висело на обычном месте в прихожей, висело нарочито
беспечно и по-дружески.
Костя бросился наперерез:
— Да ладно, ну куда тебе идти? Ты уже набегался. Мало тебе, что я потакаю твоим капризам? Ведь ты хотел именно такую: худую
и безгрудую, но теплую, да?
— Я не собираюсь с тобой разговаривать. Кто, если не ты, всё
подливал и подливал? Кто пел: «Не для меня придет весна»?
Костя замялся:
