равнине, сколько с утверждением в своих правах относительно новой науки геногеографии, преданными адептами которой они являются. Русский генофонд тут не цель, а лишь подручное средство. Если бы в руках авторов был столь же подробно рассмотренный генофонд с иным наименованием, он был бы использован точно так же.

Помогло ли средство достичь цели? Судя по признаниям самих авторов — нет.

Как пишут Балановские: «В этой книге мы собрали все данные, накопленные о русском генофонде самыми разными науками, и провели анализ этих данных методами геногеографии. Казалось бы, что ещё нужно, чтобы разрешить, наконец, загадку русского генофонда? Объём данных огромен, их объективность и разносторонность не вызывают сомнения, а методы позволяют не только проанализировать данные каждой науки, но ещё и сопоставить и объединить их. Похоже, что сейчас, в заключительной главе, мы сможем подвести итоги и, наконец, сказать самое главное о структуре русского генофонда. Ах, если бы…» (285).

Почему же нет? Что мешает? А вот что:

«Главный результат мы получили давно — в конце 1999 года, когда у нас в руках оказались четыре массива данных о русском генофонде… Для каждого из этих массивов данных ещё тогда мы провели анализ главных компонент — обычный для геногеографии способ выявить самую главную информацию… Главный сценарий каждого очевидца показывал широтную изменчивость: постепенные изменения в русском генофонде с севера на юг. Мы смотрели на эти широтно бегущие волны генофонда с изумлением, восхищением и недоверием — почему изменчивость русского генофонда широтна?.. Мы тогда же доложили этот поразительный результат на съезде Вавиловского общества, и решили, что русский генофонд стоит того, чтобы его изучать — объёмы накопленной информации уже позволяют делать достоверные выводы.

Прошедшие с тех пор годы мы его и изучали… Чтобы осмыслить эти результаты и найти ответ, мы и задумали написать эту книгу. Книга написана, но ответа по-прежнему нет…

Можно и не считать широтную изменчивость главным результатом, а переключиться на другие закономерности — распространения русских фамилий, или же гаплогрупп Y-хромосомы, или на “ядерные структуры”, обнаруженные по антропологическим данным… Но главное, что мы хотели бы сказать читателю — это что мы сами, имея в руках всё множество этих результатов, не решаемся выбрать, который из них основной. Нам неизвестны те слова, в которых можно было бы сформулировать “главное о русском генофонде”… Что является важнейшим, самым существенным — этого мы по-прежнему не знаем. Стоим и ждем ответа…».

Своеобразная, прямо скажем, апология метода.

Провели огромную, титаническую работу, а зачем — неизвестно. Прикладное значение отсутствует, поскольку выводов сделать не смогли. Игра в бисер?

Более того: можно было, оказывается, и вовсе не тратить сил и не играть в эту игру, поскольку внутренней убежденности в ее значении нету. Хотя сама игра рекламируется по ходу дела непрерывно. Движение — все, цель — ничто?

Авторы объясняют этот свой триумф несколько провокативно: «Теперь читатель, держа в руках те же результаты, находится с нами в равных условиях и, может быть, сумеет увидеть новые, нераспознанные нами закономерности, лежащие в самой основе генофонда. В этом и была главная цель нашей книги» (286).

На мой лично взгляд, такой результат компрометирует сам метод, т. е. геногеографию.

2. Неуловимый генофонд

В самом начале книги авторы задаются вопросом: «Каковы истоки русского генофонда? Какие племена и народы составили основу нашего генофонда?.. Какие миграции — часто нешумные и почти не отмеченные в памяти народов — определили многие черты современного генофонда?» (9).

В самом конце книги авторы подводят нас к признанию в том, что сама подобная постановка вопроса научно неправомерна: «Какие же гены считать “русскими”? Ведь чем на большее число поколений мы спустимся в любую родословную, тем больше мы насчитаем “пришлых” генов. Более того, чем глубже мы будем погружаться в прошлое популяции, тем больше мы будем отходить от современного народа (русского, украинского, татарского или французского) и переходить к тем “пранародам”, из которых он вырос. Например, погружаясь в генетическое прошлое русского народа, мы уже вскоре окажемся среди генофонда иного народа, который дал начало и русским, и украинцам, и белорусам. А ещё глубже — и среди ещё иного генофонда: народа, который дал начало русским, марийцам, удмуртам, коми… И среди ещё нескольких генофондов, частью влившихся в состав русского. Но при этом не заметим никаких качественных различий в наблюдаемом нами генофонде: одних генов стало чуть больше, других чуть меньше, но нигде нет той границы, где бы вдруг неизвестно откуда дружно появились на свет “русские” (или “украинские”, или “татарские”) гены. Нет их! И нет оттого, что народ и его генофонд не являются некой неизменной замкнутой единицей — напротив, это динамичный, живой, подверженный постоянным изменениям “суперорганизм”, умеющий, как и все живые организмы, сохранять своё единство и перерастать в своих потомков» (315).

С одной стороны, все вышеизложенное замечательно согласуется с общей теорией этногенеза. Ведь все названные европейские народы, включая германские, кельтские, славянские, финские, европеоидны в своей основе, все они прямые потомки кроманьонца, к которому и ведет ступень за ступенью нисходящая вглубь веков лестница.

С другой стороны, несколько странно видеть равнодушие генетика к «слишком маленьким» различиям генофондов, к этим «тонким настройкам». Ведь в них-то и есть вся суть этнических, а порой и расовых, и даже классовых (в биологическом смысле) различий. Разницу между человеком и шимпанзе делают всего-навсего чуть более одного процента генов, имеющиеся у одного и отсутствующие у другого, а почти на 99 % они генетически одинаковы… Малюсенькие генетические различия позволяют, тем не менее, отличить не только такие близкие по происхождению этносы, как русские, украинцы и поляки, но и предков от потомков: греков от эллинов, итальянцев от римлян.

По-видимому, авторы не только чувствуют и осознают противоречие, в которое сами себя завели по итогам колоссального труда, но и тяжело его внутренне переживают. Только этим можно объяснить, что им пришлось прибегнуть к аргументам, считающимся в науке попросту недопустимыми.

Они пишут: «Но если “самое главное о генофонде”, возможно, осталось не понятым до конца, мы всё-таки знаем достаточно, чтобы сказать, чем генофонд не является. Какие воззрения на генофонд являются ошибочными, неверными,