Пойдем посмотрим. Двойной он, как лежащие песочные часы.

В глубине двора, за кустами, маячила упрощенная, но совершенно узнаваемая копия решетки Летнего сада, за ней стволы высоких дерев, за деревьями двухэтажный павильон, окруженный своим невеликим царствием зелени, младшим близнецом.

— Считается, что автор этого особнячка — Бенуа. Принадлежал особняк некоему фон Крузе, наряднейшие интерьеры, роспись плафонная с задумчивыми фигурами в духе Борисова-Мусатова, по цвету похожая на мусатовские пейзажи с прудами и на акварели раннего Павла Кузнецова, забежные лестницы, напоминающие водопады. Ходили легенды о необыкновенных зеркалах, больших, в удивительных рамах, расположенных так, что отражался в них сад, в зеркальной комнате всегда был свежий воздух, слышались голоса листвы, человек находился то ли в доме, то ли вне его, в пространстве третьего мира. Тут был и концертный зал, Шаляпин пел, Ахматова выступала.

Они шли к выходу.

— В боковом флигеле Таганцев жил, старший. А мой любимый поэт Гумилев частенько в сад Сен-Жермен захаживал, идучи из дома Мурузи в свою квартиру на Преображенской. Любил курить, сидя на скамейке у фонтана. Если с девушкой заходил, читал ей стихи.

Настолько силен оказался магнетизм времен гумилевского кружка «Звучащая раковина», что традиция читать стихи возле дворового фонтана пыталась не единожды пресечься, но всякий раз возрождалась. Кого только не видел и не слышал сад Сен-Жермен, кто только не заплывал в аквариум его зеленый! ну, само собой, сам «Аквариум», Гребенщиков (живший неподалеку на Белинского), Курехин со товарищи и с наядами, поэты: Иосиф Бродский, Виктор Кривулин, Олег Охапкин, сайгоновские ребятки, актеры, художники, подпольные авангардисты, да, старик, ты гений, от такого же слышу. Курили большей частию тривиальный табак, дым столбом, гора окурков, но попадались и любители иных травок, а вкушал ли ты мухоморовое зелье? что я, с дуба упал, я кокаин нюхал (в сию сомнительную игру поигрывали и в дни Серебряного века). Слов «колеса» и «раскумариться» в ходу еще не было.

Серебристый фонтанный голосок претворял дешевый портвейн в асти спуманте, а молодежные невежественные бредни — в философские беседы. Наяд называли мочалками, те не обижались, глядели своим талантам, титанам, божочкам в прокуренные зубы; а почему его все называют ГБ? Не ГБ, а БГ! кто ж такую дуру привел, ну ничегошеньки не знает! зато она радует глаз. Когда волшебный водомет иссяк, его функцию взял на себя шум листвы.

Позднейшее поколение романтиков, менее прокуренное, более избалованное, под причудливыми ник-неймами переговаривалось, пребывая в нетях Сети, обсуждая сад. Обмениваясь фотографиями, особо любили снимать площадку с пересохшим фонтаном, обваливающиеся балюстрады балконов, арки при входе, майоликовые головы; к данному, приближенному к сегодняшнему дню периоду относится самоновейшая легенда о кошках. Если у вас пропала кошка (кот), писал пользователь пользователю (о, новый жанр: диалог пользователя с потребителем!), бегите в сад Сен-Жермен, найдете животное там, живое ли, призрак кошачий, возродившееся ли, реинкарнированное, дублированное, — обрящете! Кошек наблюдалось несметное количество, всех цветов, размеров, статей и повадок.

Подходя к арке, К. сказал:

— Однажды в переплетенной подборке журналов дореволюционных, не помню, было ли то «Солнце России», «Нива», иное питерское издание, попалась мне картинка с подписью: зимой 1914-15 гг. сын хозяина дома господин Гукасов-младший с приятелем Липским возвели над фонтаном восьмиметровую скульптуру ледяную Георгия Победоносца. Белая скульптура, две маленьких черненьких фигурки авторов. Я умилился, мне хозяева журнального тома картинку пересняли, долго я фото на бюро держал. Но однажды утром, после кошмарного сна с левой ноги вставши, увидел я в белой скульптуре центральную часть черносотенной эмблемы — «Союза русского народа»? «Михаила Архангела»? А поскольку я наслышан был о чудовищных еврейских погромах на юге России 1905 и последующих годов, инициированных черносотенцами, дрогнул я, картинку разорвал, потом жалел, думал — может, померещилось?

— Вот ты наслышан, — сказал Б., — а я роман читал об этих погромах, написанный известным детским писателем Борисом Житковым, «Виктор Вавич». Ничего страшнее этой книги не знаю.

— Дай почитать.

— Роман до сих пор не издан. Я рукопись читал. Ведь я редактор. Чего только по случаю ни прочтешь.

— И еще. Я уж сказал тебе, что в доме Гукасова, в доме с тройной аркой, возле которого мы сейчас стоим, жил Таганцев-отец. А в связи с заговором Таганцева-сына Гумилева и расстреляли. И именно сюда тянуло Николая Степановича барышням вирши читать. Вот как мне эти две вещи пришли на ум, я в сад ходить перестал. Давно тут не был. Все казалось мне недобрым, зловещим.

Навстречу им шли две девочки, русоволосые, розоволикие, кареглазые, одна постарше.

— Дети начала XX века с акварели Серова или Бенуа, — сказал Б., — ни на пионерок, ни на октябрят не похожие.

— Гречанки, — сказал К.

— Почему гречанки?

— Они живут под левым Коллеони, это дочери архитектора Кирхоглани Валериана Дмитриевича. Сослуживцы по кафедре училища Штиглица зовут его «вологодский грек». Я шел по Литейному, он мне навстречу со знакомым архитектором Васильковским, который нас друг другу и представил.

Девочки поздоровались, улыбаясь, К. церемонно раскланялся.

Сестры Кирхоглани учились в школе со скульптурными медальонами на углу Жуковского и Маяковского. Старшая, Ирина, ходила в знаменитый левинский кружок Дворца пионеров возле Аничкова моста; после школы поступила в училище Штиглица, именовавшееся тогда Мухинским, на кафедру интерьера, где преподавал ее отец. А младшую все писатели видели на похоронах трагически погибшего Михаила Чулаки, все слышали краткую ее речь, многие помнят, как вышла от Общества защиты животных (в нем кошатник и собачник Чулаки состоял) маленькая гречанка Елена Кирхоглани и произнесла негромким нежным голосом своим: «Он оберегал братьев наших меньших от зла, которое им в нашем мире часто причиняют, а себя уберечь не сумел. Но я знаю: теперь он в лучшем мире, где зла нет».

Собеседники вышли на Литейный, обдавший их шумом, оглушивший звяканьем выворачивавших к цирку и от цирка трамваев.

— В какой тишине мы побывали! — сказал Б. — В беззвучном саду.

— Что ты, — отвечал К., — он полон голосов. У него и эхо свое, как в гроте. Фонтан, листва, птицы.

Шум фонтана утих с фонтаном, второй век звучало многоголосье птиц: воробьев, голубей, синиц, зябликов, свиристелей, чаек; набрали силу concerto grosso легендарных кошек, добавились