* * *
До́ма-не-до́ма,
сонные щебеты сена-соломы,
как я хотел раствориться в России,
не растворила…
* * *
Старый голубь, похожий на воронёнка,
на чугунной ограде
сидит, и видит,
как тридцать девятый трамвай,
тормознув, проволакивает меня мимо
в одном из окон…
* * *
Колокольчики звенят. Навстречу мне движется мечтательный рогатый скот.
Всё, что я любил, от «сестры моей жизни» до «мы с тобой на кухне посидим, сладко пахнет белый керосин» – всё уходит от меня, ещё не ушло, но всё уже на отходе.
Да, Сидоров здесь, Сидоров там…
* * *
Лошадь промчалась: – ра́з-два-три, ра́з-два-три, ра́з-два-три! Ритм такой, будто она не четвероногое, а трёхногое.
…и вот я примечаю, что без мыслей никакие слова в голову нейдут…
* * *
Вот Ольга, Ольга Третьякова.
Она жена врага народа.
Но, Боже мой, какой мираж, –
да не мираж, – какой склероз!
…Сплетая, тая… расплетаясь…
всей стаей, девочки, всей стаей!..
* * *
Люди знакомые нам незнакомы,
а незнакомые вроде знакомы.
Ольга Ивинская, я Вас не видел,
Вы это, или не Вы?
Вечная память Борис-Леонидовичу,
а «Живаго» живым, Ольга Живинская…
* * *
Я не член ничего.
И ни, даже, Литфонда.
Мне не мягко, не твёрдо,
и ни холодно, ни тепло.
Ночь, как чёрная гусеница (почему бы нет?),
или чёрная бабочка (главное – это цвет),
ночь, который час? Шесть, должно быть.
Слава Богу, уже зажигаются окна напротив.
* * *
В апреле прилетают жаворонки,
взгляну на небо голубое,
по утрам бывают заморозки,
глаза и зубы обезболю.
Может быть, я ещё в лес похожу, на ежей погляжу,
может быть, я ещё двадцать, ну, тридцать стишков напишу,
чувствую: в жизни моей перелом наступил,
хрустнуло; на меня костолом наступил.
* * *
Господи, ад и рай!
Господи, я твой раб!
Разные на земле цветы,
в марте мимоза это ты.
Господи, не погуби, смилуйся!
Господи, погоди…
* * *
Отвоевался, отвоевал,
помер Иван, пролетарий всех стран.
* * *
… А главная болезнь –
людобоязнь…
* * *
Как бывало, войдёшь в тёмный лес,
в тёмный лес, под знакомый навес,
где малиновка полог сплела,
где ползут муравьи по стволам, –
ой, Боже мой,
неохота вертаться домой!