скорбь безутешного прощания и хрупкая беспомощная надежда слились воедино. И может быть, именно поэтому я вижу сейчас перед собой дорогу бегства в прошлое — бегства? — а может, поисков первой завязи сегодняшней боли и сегодняшней счастливой тревоги? Эта дорога начинается от окна, из которого я гляжу на уходящий день, и ведет к лесу на горе, и, несмотря на сумерки, а может, и благодаря им, ее хорошо видно, ясной полосой розовеет она среди померкшей зелени. Там, на горе, у леса, где теперь над вершинами елей на фоне закатного неба чернеет верхушка разведывательной вышки, стоял наш дом, мой и Отца, собственно говоря, не дом, а домик без всякой ограды, с нечасто встречающейся в этих местах наружной лесенкой, ведущей на чердак. Под этой лестницей я смастерил клетку для кроликов. Возле дома, стена к стене, примостилась крохотная конюшня — вот и все наше хозяйство. Это ничего, что зашло солнце. Я вижу мою тропинку очень отчетливо. Она идет от нашего дома, вьется по склону холма, на полпути сворачивает к дороге, минуя фигуру святого Яна Непомуцена, спускается чуть ниже и ведет прямо к закрытым на засов воротам, а там уж начинаются владенья Тетки — большой участок и дом, с четырьмя массивными углами, с золотистыми просмоленными стенами, а из окон с любопытством поглядывают на мир герани и фикусы Большой Ханули.

Я слышу, как в дровяном сарае постукивает топор — только буковое дерево дает такой ровный округлый звук, — это я, вернувшись из школы, колю дрова, как мне велела Тетка. В приоткрытую дверь я вижу, как Хануля выгоняет из хлева отдыхавшую после обеда скотину; Тетка небедная — две коровы, коза и три овечки — это целое состояние. И для нее, и для Ханули, а для Ханули, может, еще и приданое, если ее возьмут замуж. Только никто ее не берет, потому что у Большой Ханули растет зоб, но и это бы сошло, если бы только с головой у нее было все в порядке. Говорит она слегка пришепетывая, да к тому же басом, как мужик, и руки у нее мужские, сильные. Но ни сила ее, ни рачительность не радуют Тетку — Тетка вечно недовольна, вечно что-то ее гложет, вот и сейчас, а мне из сарая хорошо это видно, она выколачивает перины на плетне, возле кладовой, с такой яростью, что во все стороны летит пух.

Неожиданно она оставляет перины в покое и, уставившись, смотрит куда-то вдаль, на дорогу, ведущую к Поселку, а потом, не оборачиваясь, зовет:

— Хануля! Хануля!

Но Хануля уже далеко, давно за поворотом, коза рвет веревку из рук, коровы норовят забраться в бобы, ей некогда даже оглянуться.

Тогда Тетка кричит:

— Стефек, иди сюда, кому говорят! Оглох, что ли?

Я подбегаю к ней с топориком в руках. Она протягивает руку, показывая за реку, туда, где за мостом виднеется лесопилка. Как всегда, там суетятся люди, и я не понимаю, на что мне нужно смотреть.

— Ну и болван! — сердится Тетка. — Сюда смотри, сюда! Не видишь, что ли? Вон он, уже на мосту.

На мосту показался человек как будто не здешний, а городской, но одетый очень уж бедно. Он вел под уздцы буланую лошадь — морда ее то поднималась над перекладиной моста, то снова опускалась вровень с ней, лошадь прихрамывала, да и путник еле передвигал ноги. Вот он перешел через мост, дошел до святого Яна, остановился, заслонил ладонью глаза от солнца, посмотрел вдаль на дорогу, потом вправо, на тропинку, ведущую к дому Тетки, и, наконец, влево, на тропинку, уходящую в поросшие лесом горы. Глухим, изменившимся голосом Тетка сказала:

— Это твой Отец. Вот он! Вернулся.

Я вырвался, хотел побежать. Мои воспоминания об Отце были очень расплывчаты, я часто видел его во сне, но каждый раз в ином обличье, дольше всего память моя хранила его страшный, высокий голос, каким он прощался с Мамой, он и мне говорил что-то, чего я спросонья, да еще при чужих людях, перепуганный насмерть, никак не мог понять, а потом и голос его в памяти моей звучал уже по-разному, и в конце концов я ничего уже не мог вспомнить: ни фигуры его, ни глаз, ни лица, ни волос. Я так ждал Отца, так мечтал, чтобы он вернулся. Он все не возвращался, и Мама умерла, а я не переставал ждать. Соседи, Теткины знакомые, мягко и терпеливо объясняли мне, что ждать не надо, Отец давно умер.

Тетка еще крепче ухватила меня и тяжелой рукой пригнула к земле.

— А ну становись на колени. На колени, говорят тебе, и молись. Можешь про себя. Молись, чтобы он свернул на нашу тропинку. Если он пойдет в гору, к вашей халупе, то пропащая его жизнь и твоя тоже, Стефек.

Я встал на колени, но не молился. Вернее, молился, но совсем не так, как того хотела Тетка, — беззвучным шепотом я кричал Отцу:

— Папа, только не сюда! Домой иди, домой!

Человек с буланой лошадкой отвел руку ото лба и двинулся вперед.

Я чувствовал, как на моей шее равномерно подрагивает Теткина рука. Сердце мое билось словно в унисон с далекими шагами Отца. На перекрестке, там, где дорога пересекает тропинку, он на мгновение остановился, заколебавшись, и я чуть было не вскрикнул. Он поправил уздечку на шее у лошади и повернул в гору, к лесу.

— Вот бандит! — словно удивившись, тихо сказала Тетка.

Я вырвался из-под Теткиной руки, отскочил в сторону и повернул к ней свое мокрое от слез счастья и гнева лицо.

— Неправда! Ты говоришь, как те, кто его забрал. А ты ведьма, ты еще хуже их. Но их прогнали, а папа вернулся.

Тетка неожиданно закатила мне пощечину, я чуть не упал. И хладнокровно, с грустной издевкой сказала:

— Твоего Отца взяли вовсе не за то, за что ты думаешь. Браконьер он и вор. Вот за это-то его и забрали.

В руках у меня все еще был топор. Я замахнулся, вскрикнул и со всей силы метнул его прямо в открытую дверь сеней острием о порог.

Я, не оглядываясь, бежал со всех ног. Шум ветра в ушах рвал в клочья проклятия Тетки. На дороге я едва успел отскочить в сторону от разогнавшейся повозки, горячее дыхание коней, звон упряжки, стук копыт, мелькнувшее на мгновение, скривившееся от неслышимых проклятий лицо, похожее на большой помидор, — все это исчезло в туче пыли и тут же было забыто, я перескочил канаву и, задыхаясь, бежал в гору. Отец и лошадь исчезли за горбатым поворотом тропинки. Чтобы их обогнать, я бросился в заросший овраг, ободрал на его крутом склоне руки и колени, потом выскочил на полоску поля прямо в хлеба, и вдруг где-то рядом из зарослей терновника услышал голос Отца, его всамделишный голос.

— Эй, малый, не топчи ячмень!

Остановившись как вкопанный, я сказал:

— Хорошо, папа.

Он отпустил веревочные поводья и, осторожно нащупывая рваным ботинком межи, вытащил меня из хлебов, поднял высоко над землей, и больше я уже ничего не видел.

Потом я шел следом за ним, тропинка была узкая. Преодолевая застенчивость и