Екатерина Бакулина ЧЕТВЕРТЫЙ, ЧЕРНЫЙ

«…а значит, время чудовищ подходит к концу. Скорострельное автоматическое оружие, авиация и отравляющие газы навсегда изменили поля сражений…»

Газета «Новое время»

Десятипудовый чан перловой каши. Шматок масла. С мясом совсем туго.

— Мань… Манюш… ну, поешь, а…

Семенов, молоденький, едва закончивший обучение подпоручик, сидит рядом на корточках, глядит с такой тревогой…

— Мань, ну хоть немножечко… Я, смотри, чего тебе еще принес!

В руке — банка тушенки, из тех, что офицерам выдают по праздникам.

— Смотри, а! Мясо! Ты, конечно, сырое любишь, да и… Мань…

Манарага медленно приоткрывает один глаз — желтый, круглый, размером, пожалуй, что с два кулака. Смотрит. Потом закрывает снова.

— Мань…

Семенов судорожно подается вперед, гладит между глаз, словно лошадь. На ладони остаются мелкие струпья черной краски.

Манарага фыркает, дергает задней лапой, словно собираясь почесаться, но передумывает, привстает, сворачивается поудобнее, отвернувшись, положив голову на хвост. Крылья безвольно клонятся к земле.

— Манюш…

«Уходи», — говорит она всем своим видом. Но кто сейчас понимает драконов? Зачем учиться полноценной ментальной связи, если есть поводья? Быстрее и дешевле. «Вправо! Влево! Но, залетная! Пошла, пошла…» Больше и не нужно. Семенов тоже, конечно, умеет лишь рулить. Он, может, и хотел бы, но что толку, этому уже никто не учит. Семенов хороший мальчик… Но одними намерениями сыт не будешь.

Перловка уже стоит поперек горла.

— Ты же понимаешь, — говорит Зеленский, штабс-капитан, глядя Манараге прямо в глаза, — на всех у меня мяса нет.

Он всегда говорит с драконами словно с людьми, с подчиненными: твердо, спокойно, без сюсюканья или пренебрежения, словно будучи твердо уверен — его выслушают и поймут правильно. И его понимают. Они все понимают.

Дороги почти полностью перекрыты, продовольствие и фураж подвозят с перебоями, а уж о свежем мясе и речи нет… Поди напасись на четырех прожорливых драконов.

Двое из них — грязно-бурые, почти черные кабардинцы, мелкие, и человека не каждого могут унести, всадники у них невысокие, худые, словно подростки. Им много не надо… Бурые быстры и бесшумны, маневренны, легки. Вж-жик, и уже там. Разведкой летают за линию фронта, их не разглядишь в темноте. Чегем и Черек, братья, из одного помета, молодые, еще и сотни нет. А вот днем любому фору даст Ласка — серебристая скандинавка. Ее серебро не то, что золото Манараги, оно сливается с небом так, что и не понять, дракон или так, померещилось, словно движение ветра в вышине. Ласка постарше Манараги, она едва ли не викингов носила на спине.

Манарага — золотой уральский дракон. Крупный, как и все уральцы, больше трех тонн весу, больше чем кабардинцы и скандинавка вместе взятые. Неповоротливый. Зато у нее толстая крепкая шкура. Огонь из пасти метров на двадцать… Только что этот огонь против пулеметной очереди? Смешно…

А главная беда Манараги даже не размер, не тяжесть, а то, что ее золотая шкура блестит. Демаскирует. Поэтому Манарагу красят черным. От краски все чешется и зудит. Сил просто нет. Хочется реветь, валяться и сдирать чешую… Но нельзя. Тогда облезет свежая краска, тогда Семенов придет и начнет красить по новой. И будет хуже.

…он не со зла…

— Потерпи, — будет говорить он, поджимая губы, — потерпи, Манюша…

Иначе нельзя.

Черный дракон еще может сгодиться на крайний случай, а вот блестящий золотой — нет.

И Манарага терпит. Ждет. Однажды она пригодится, однажды они пойдут в атаку и… Там будет видно. Возможно, это будет последняя битва, ну и пусть, не страшно. Страшно — если битвы не будет вовсе.

Нужно лишь подождать…

Она ждет и терпит. И перловку терпит тоже… Пытается терпеть, но с каждым днем выходит все хуже.

Кабардинцев кормят мясом. Хоть немного, но кормят. И Ласку. А Манараге не хватает. Да, скажите на милость, как прокормить такую тушу?

— Они летают, а ты нет, — ровно и жестко говорит штабс-капитан. — Мне нужны их крылья.

А крылья Манараги ему не нужны. Зачем ему столько крыльев. Она — обуза. Ее бы давно пристрелили…

Это раньше дракон — сила! Раньше было иначе. Отдельный императорский драконий корпус, элита! Ох, как Манарага зажигала еще в ту, Отечественную, Наполеоновскую войну! И под Смоленском, и под Москвой… Ох, как жгла! И пушки были ей не страшны, дракону увернуться от одиночного пушечного выстрела — раз плюнуть. Да она чуяла этот выстрел, еще когда заряжали! Ее боялись, бежали, как от огня! От огня бежали!

Теперь не боятся. Теперь у них есть достойный ответ. Тра-та-та-та-та!

Драконы больше не сражаются в полях. Да и люди в полях не очень-то сражаются, сидят в земле, окопавшись, словно кроты. Словно черви.

Манараге снится еще иногда… но уже все реже.

Пусть уж лучше не снится.

В ночи, где-то далеко, на границе слышимого, строчит пулемет. У драконов хороший слух. Та-та-та…

По телу волной пробегает дрожь.

Туда бы сейчас…

Поспать бы сейчас. Лучше поспать, потом чесотка утихнет, так бывает всегда. И можно будет жить дальше.

Что это за жизнь…

Вот… Тихо-тихо. Вначале она скорее чувствует… да, скорее чувствует, чем слышит, мягкие шаги. Это Бейканов, а, значит, не за ней, за Чегемом. Конечно… Потом уже отчетливо. Стучит задвижка… мерное, довольное пофыркивание, скрип седла, позвякивание пряжек. Шелест и снова шаги, теперь другие, тяжелые, неровные, нечеловеческие. Потом, в отдалении, короткий резкий хлопок и долгое удаляющееся вшшшу-вшшшу… Чегем скользит над землей, в ночном тумане. Счастливый. Свободный…

Надо поспать.

От голода урчит в животе.

— А раньше, говорят, слоны еще боевые были, слышал?

Сквозь сон доносятся знакомые голоса и потрескивание костра, Манарага слушает вполуха.

— Представляешь, когда такая махина прет на тебя, да еще в броне… земля дрожит! Страшно! Затопчет ведь.

— Так они, поди, сами пальбы боятся. Слоны-то, они твари глупые.

— Ну, не скажи…

— Так чего ж их нет теперь?

— А, может есть?

В кустах, безразличный ко всему, поет соловей. Заливается трелями. Земля одуряюще пахнет весной.

Масла сегодня нет, да и самой перловки меньше вдвое. Повар лишь разводит руками.

— Она ж все равно не жрет. Чего добру пропадать?

Не жрет Манарага.

Она пытается, нюхает, даже лакает слегка, аккуратно и неуклюже зачерпывая языком, словно собака. Но быстро отворачивается. Уходит к себе в угол, ложится.

— Да чего она, в самом деле? — презрительно кривится повар. — Если ей мяса так надо, то пусть летит на