их позабыл. Вот матушка моей матушки была мудрая женщина — от нее-то я их и слыхал, когда она выходила поговорить при луне с этими самыми, которые с ней разговаривали.

— А что говорит-то?

— Да у него редко бывает, чего сказать. Так, сидит и на огонь смотрит, долго-долго, а потом улыбнется и пойдет себе.

— А кто он такой, по-твоему?

— Ну, я сперва подумал, может статься, это мистер Макалистер, что на день святой Бригитты утоп, — священник с Уседера на Харрисе; я слыхал, он рослый был и собой хорош. Ученый был человек, и добрый, и в обхождении любезный. Вот я и спросил этого, когда он на второй раз пришел, уж не мистер ли он Макалистер. Он сказал, нет, и посмеялся маленько, а потом и говорит, кости, мол, того доброго человека лежат в глубоком затоне за тремя излучинами, далёко в море, в семи плывках тюленя от Элан-Меалисты — островка в тени Гриомавала, что на Льюисе^[5].

— И тут, — продолжал Мурдо, — я и спросил его, откуда ему это знать. А он мне: «А тебе откуда знать, что ты — человек и что имя, которое ты носишь, и есть твое имя?» Ну, тут уж и я посмеялся и говорю, мол, знаю, не знаю, а сказать могу — и это уж всяко больше, чем он сам о себе сказать может. Повадка-то у него нечеловечья была, а имя свое он ежели и носил, то уж, верно, в кармане.

— Тут он взял и до меня дотронулся, и от того на меня разом ашлинг^[6] нашел. Вижу, торф в очаге тлеет красным, — а однако же знаю, что я не здесь, а в море, и ветер как погонит волну, да как подымет и снова бросит… Тут большой поморник летит: увидал мое имя — а оно на воде плавало, точно дохлая рыбина; нырнул, ухватил его да проглотил — и поминай как звали. Опамятовался я, смотрю — так и сижу на скамеечке у огня, а рядом никого. Да только дверь нараспашку, и приступка мокрая, хоть и не было дождя, и в доме душно так, сыро, и соленым пахнет. Точно волна прошлась, вот как.

Некоторое время я сидела молча, слушая стоны ветра и дробный перестук дождя. Потом спросила:

— Но послушай, Мурдо, может это все тебе просто привиделось? Откуда ты знаешь, что это было взаправду?

— А оттуда, что я еще кое-что увидел, когда он меня тронул.

— И что же?

— Такое, что мне до сих пор страшно, — признался старик. — Руки у него были как вода. Смотрю, а между косточек в руке морская трава плавает. Тут я и понял, что это морар-мара, господин моря^[7].

— А после того раза ты его еще видел?

— Да.

— А он еще что-нибудь сказал тебе?

— Сказал, сказал. Сначала долго сидел, смотрел в огонь, а потом как спросит: «Мурдо, тебе сколько лет?» Ну, я ему сказал, сколько. Мол, на Сретение восемьдесят стукнет. А он мне в ответ: «У тебя сердце чистое. Будет тебе три раза по восемьдесят лет веселья и юности, прежде чем уснешь долгим сном. Истинно говорю. А исполнится, когда дикие гуси опять полетят на север». На этом встал и ушел. А над морем туман висел и подымался потихоньку наверх, на скалы. Туда он и ушел, а я потом услыхал, как он там швыряет валуны и бьет их друг о друга. И кричит в тумане: «Вот они, царства мира!» И больше уж я его не видел: с того дня — ни разочка. Вот и все, бан морар^[8].

Было это много месяцев назад. Теперь на острове не осталось никого, даже овец — их пустили на другое пастбище. Когда дикие гуси полетели на север в этом году, душа Мурдо Маклана отправилась в путь вместе с ними. Или, быть может, не с ними, а туда, куда пообещал ему Манан. Конечно же, это был он, сомнений нет: сам Манан во плоти или его видение. Кто, как не он — живой властитель вод, сын древнейшего бога, увенчанный пушицей (белоснежной, но с голубинкой) и обутый в холодное клубящееся пламя (вздыбленная волна и блуждающий морской огонь!), — кто, как не он, мог являться старому островитянину? А если это был он, то истинное слово его исполнилось: тот, кому он обещал, ныне вкушает радость и покой.

Надо думать, круд-бьял скрасил Мурдо часы последней немощи: маленькую губную гармонику нашли рядом с ним, на подушке. Такие детские вещицы утешают всех нас и даже тех немногих, кто прост душой и беден всем, кроме чудес и веры, — кто может, как Мурдо Маклан, счастливо вложить свои последние вздохи в бесхитростную музыку игрушки, а потом без сожалений оставить ее ради иной, глубокой музыки бессмертных вещей.

Настоящий перевод доступен по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivs» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 3.0 Непортированная.

Автор: Fiona McLeod

Перевод: Анна Блейз (с)

Примечания

1

«Манан, владыка воинств…»; вероятно, измененная цитата из шотландского народного заговора «Благословение дарами» (в составе сборника А. Кармайкла «Carmina Gadelica»), где вместо Манана (Мананнана) речь идет об архангеле Михаиле.

(обратно)

2

«От Бельтайна до Самайна» — с 1 мая до Летокрая (31 октября). — Примеч. автора.

(обратно)

3

Cruit-bheul, букв. «губная арфа».

(обратно)

4

Гэльск. Luath— «быстрый, проворный».

(обратно)

5

«В семи плывках тюленя»: говорят, что тюлень без труда проплывает милю на одном боку, а потом перевертывается на другой и проплывает еще милю, и так далее. — Примеч. автора.

(обратно)

6

Aisling: обморок без забытья. — Примеч. автора.

(обратно)

7

Morar (или Morair) — лорд; например, «Morair Gilleasbuig Mhic'Illeathain» (лорд Арчибальд Маклин). — Примеч. автора.

Шотландское имя Gilleasbuig (Гиллеспи) по традиции англизировалось как Archibald (Арчибальд).

(обратно)

8

Bàn Morar— «госпожа, миледи».

(обратно)