Свободы, Галгоци увлеченно исследует новое для нее понятие — кубинское крестьянство. Ее занимают крестьяне, которые — Э. Галгоци ссылается здесь на слова Ф. Кастро — были надежнейшим оплотом Повстанческой армии, те крестьяне, которые сначала совершили революцию, а потом стали учиться читать и писать. Поездка на Кубу помогла ей многое по-новому увидеть и в венгерской жизни.

Э. Галгоци несколько раз приезжала в нашу страну, она побывала в Грузии, Азербайджане, Эстонии, Казахстане, а вернувшись на родину, написала большой очерк о Казахстане. Почему именно о Казахстане? Может быть, потому, что Азия, по признанию писательницы, таит для нее больше загадок, чем Европа. Может быть, потому, что люди, которые живут в этой республике, считают себя дальними, но все же родственниками венгров (одна из уйгурских народностей так и называется — мадьяры). А возможно, потому, что здесь, в Казахстане, Э. Галгоци впервые побывала в колхозе, увидела все своими глазами. Рассказывая венгерским читателям о «среднеазиатских родственниках», о казахском народе, который ей полюбился, писательница не просто делится непосредственными наблюдениями и размышлениями — она стремится осмыслить опыт, крайне важный для социалистического развития Венгрии, по-хозяйски оценивает увиденное: «в чем мы еще отстаем, где опередили, что у нас дома совсем по-другому, чем здесь».

Галгоци-прозаика тоже волнуют вполне реальные заботы и печали людей, и в художественных произведениях она тоже работает с «горячим» жизненным материалом, не ищет упрощенных решений. В ее повестях и рассказах мы не найдем идиллических, «селянских» картин, в них — суровый крестьянский быт, конфликты обнажены, Галгоци и не пытается сгладить острые углы.

В ее рассказах, вошедших и не вошедших в настоящий сборник, читатель сталкивается с необычными ситуациями. Крестьянка замахивается топором на собственного сына («Минное поле»), умный, рачительный хозяин решается на преступление — так сильны и непреодолимы прежние жизненные принципы, прежнее воспитание («Нож рядом»). А внимание односельчан к молодой женщине, потерявшей мужа, их опека и забота вдруг оборачиваются чудовищной бесчеловечностью («Вдова села»). Даже прекрасная пора детства (рассказ «Cogito») навевает писательнице тягостные воспоминания («Я чувствовала, что мать не любит меня… я хотела умереть»). Рассказ этот во многом автобиографичен, он дает ключ к пониманию других произведений Галгоци, ее творчества в целом — ведь «все мы родом из детства».

Выбор страстных, бескомпромиссных героев, тяга к драматической напряженности, к экстремальным ситуациям — а это находит отражение и в названиях рассказов — одна из особенностей художественного метода писательницы. В исключительных ситуациях, считает она, можно нагляднее показать драму человека, его характер.

«Галгоци не боится сильных средств для создания эффекта, — писал известный венгерский критик Ласло Б. Надь, — за этим скрывается не только ее жизнь, но и ее натура». Натура писательницы проявляется и в ее высказываниях о писательском труде, о себе. Вот только некоторые из них:

«История движется вперед не теми, кто сглаживает противоречия, а теми, кто их вскрывает».

«Я не люблю победителей. Мне становится не по себе, если кто-то рядом со мной чувствует или может почувствовать себя побежденным».

«С той минуты, как я ощутила себя писателем, решила: о том, что знают все, писать излишне. Надо показать то, что люди, возможно, чувствуют, о чем догадываются, но чего еще не видят ясно, отчетливо».

«Я никогда не любила маленьких конфликтов маленьких людей. Не спорю, на таком материале тоже могут быть созданы замечательные произведения, но серое на сером — не мой мир…»

Познакомившись с рассказами этого сборника, советский читатель, возможно, ощутит своеобразие художественного мира венгерской писательницы, талантливого представителя «деревенской прозы» в своей литературе.

Л. Васильева

Cogito^[1]

Я никогда не забуду тот весенний вечер, когда кто-то из домочадцев сообщил:

— Еще один человек подорвался. Из Дирмота.

— Где?

— На шоссе Панджа, рядом с пушкой. Видно, хотел снаряд развинтить, а тот взорвался у него в руках. Говорят, на куски разнесло.

— Вот бы посмотреть!

Надо сказать, что к этому времени я уже твердо решила умереть. Мне было четырнадцать лет, и я чувствовала: мать не любит меня. Помню, в один прекрасный майский день за несколько недель до этого вечера я косила траву на склонах холма; все вокруг было зеленым, белым и розовым, ярко светило солнце, а я думала о том, что должна умереть. Порой часами я просиживала на чердаке в полумраке и страшной духоте, так как солнечные лучи буквально плавили черепицу на крыше, и слезы катились мне прямо в уши. Я обычно плакала, сидя на балке, прислонившись спиной к столбу, запрокинув назад голову, — вот слезы и катились в уши. И вся картина предстала передо мной в мельчайших подробностях — вот несут мое бездыханное тело, и мать, рыдая, падает на него, вот она сокрушается, что не была ко мне добрее, внимательнее, ласковее, а теперь уже поздно… Разумеется, она будет знать, почему я умерла. Прощальное письмо я писать не собиралась, хотя слышала, что так поступают все самоубийцы. И все же я не хотела писать прощальное письмо. Не знаю почему. Может быть, потому, что не жизнь мне опостылела, а я сама. Мне было четырнадцать, и я была очень несчастна. Так несчастна, что мне казалось, что даже к смерти, хотя с ней связаны вечная неподвижность, скука и загробная жизнь, легче притерпеться, чем к моей тяжкой доле. Возможно, мать была только поводом, только воплощением того, что было заранее предопределено, — моей ущербности, моей неполноценности. Есть люди, которые боятся смерти, и таких большинство, как я сейчас могу судить, но есть и другие — те, что боятся жизни. Я боюсь жизни — это я твердо знаю. Страшусь перемен, желаний, страданий. Особенно страданий, которые вытесняют из меня жизнь, боюсь всего того, за что она потом безжалостно и алчно взимает дорогую плату, заставляя платить в двойном, а то и в стократном размере, и никогда не дает тебе ощущения, что ты выплатил, наконец, свой долг. Вероятно, я это тогда почувствовала и инстинктивно сделала правильный вывод: мне следует умереть, так как смерть обойдется мне дешевле, чем жизнь.

Я училась в Дёре в четвертом классе средней школы. Прошло всего несколько недель после окончания войны, и поезда еще ходили нерегулярно. Утром и вечером мы, человек пятнадцать — двадцать ребят, ходивших в школу в Дёре, вынуждены были топать пешком все восемь