бутербродов из зрительского буфета. Неважно каких, я с утра ничего не жрал. — И сунул Эмилии Давыдовне мятый рубль.
И опять вышел на сцену, и опять задрожал от волнения его голос, он сорвал аплодисменты, поднял зрителей на ноги, и они долго не отпускали его.
Владимирцев был одновременно и поражен и шокирован. Он так не умел и не понимал этого. Конечно, тут было большое мастерство. Но какое-то расчетливое, холодное.
«Может быть, вот этот холод и мешает мне поймать настроение в мизансценах с Подбельским? Может, просто мешает моя предубежденность к нему? Надо ее как-то преодолеть. Но как? Да и когда?»
Виктор глянул на часы. До спектакля оставалось еще четыре часа, можно было бы успеть еще раз пройтись по этим мизансценам и попытаться найти общее настроение, но Подбельскому сейчас не до этого, у него как у режиссера-постановщика других забот хоть отбавляй.
Гримироваться было еще рано, и Виктор не спеша пообедал в актерском буфете.
В трюме его догнал Голосовский, и они вместе направились за кулисы. Директор театра не стал спрашивать Виктора ни о готовности, ни о самочувствии, лишь подбодрил таким замечанием:
— Вам повезло, что премьера идет в начале сезона. После летнего перерыва зритель всегда более благожелателен, он соскучился по театру и актерам и весьма благосклонен к ним.
Семен Подбельский был иссиня-бледный, и Эмилия Давыдовна совала ему таблетку седуксена, но он долго не понимал, зачем она ему. И проглотил таблетку, наверное так и не поняв ее назначения. На актеров вообще было тошно смотреть, в глазах — неуверенность, обреченность, отчаяние и страх. И хотя Степан Александрович знал, что так бывает перед каждой премьерой, что уже после второго звонка все начнут помаленьку успокаиваться, а после третьего вообще придут в норму, видеть всю эту панику было невыносимо, и Заворонский отправился в зрительный зал.
Сдержанный гул зрительного зала, блеск бронзы на бортах лож, тонкий запах духов, легкий шелест программок всегда действовали на Степана Александровича успокаивающе и как бы очищающе, наполняли сердце тихой, торжественной радостью; ему казалось, что все собравшиеся здесь охвачены сейчас единым чувством всеобщей доброжелательности, отрешены от житейской суеты и мелких забот, их мысли чисты и возвышенны.
Федор Севастьянович Глушков, сидевший, как всегда, в проходе, все же поинтересовался:
— Как там?
— Зачем спрашиваешь, будто не знаешь? Как обычно.
— Ну да, конечно, — согласился Глушков и, помедлив, добавил: — А я вот тоже волнуюсь. Знаешь, никак не привыкну. Вот уже сколько лет в театре, вроде бы все понимаю, а на чужой спектакль иду даже с большим волнением, чем на свой. Невольно переношусь за кулисы и понимаю, каково им там сейчас. Послушай-ка, а кто это там в директорской ложе второй слева? Уж очень похож на Ваньку Порошина.
— А это он и есть.
— Разве он тоже теперь в министерстве?
— Нет, он играет в Верхнеозерском театре. Рядом с ним как раз главный режиссер этого театра Аркадий Светозаров. Я их специально пригласил.
— Это ты хорошо сделал. Вот только зря не сказал мне раньше, что Ванька в Верхнеозерске.
— Откуда я знал, что вы знакомы?
— И то! Ну ладно, иди, скоро третий звонок.
Владимирцев, мимоходом заглянувший в щель занавеса, тоже удивился, увидев Порошина и Светозарова. Сам он их не приглашал на премьеру, решил сделать это позже по двум причинам. Во-первых, надо, чтобы спектакль обкатался. Во-вторых, в Верхнеозерском театре сейчас тоже открытие сезона, Порошин наверняка занят в каком-нибудь из новых спектаклей, а отсутствие в театре ведущего актера и главного режиссера в такой ответственный момент не вызовет энтузиазма у артистов и восторга у областного управления культуры. «И тем не менее они приехали. И наверняка из-за меня. Не дай бог, если провалюсь, как я им в глаза посмотрю? Даже если и не провалюсь, и то стыдно: ведь не пригласил их…»
В седьмом ряду сидели дед Кузьма, Марина и Валентина Георгиевна Озерова. Кузьма был в темно-синем выходном суконном костюме и даже при галстуке, отчего чувствовал себя крайне скованно и обильно вспотел. На Марине не было лица, голову она втянула в плечи, как будто ожидала удара. И лишь Валентина Георгиевна держалась свободно и слегка улыбалась, изучая программку. Виктор так и не понял, почему только ее из всех своих театральных наставников он и пригласил на премьеру: ведь именно ее суда он и боялся больше всего. А может быть, именно поэтому и пригласил?
Владимирцев снова перевел взгляд на директорскую ложу и увидел, как рядом с Порошиным усаживается Заворонский. Степан Александрович только вчера вернулся из Чехословакии, двух последних прогонов не видел, но лицо его было спокойным, однако его спокойствие не прибавило Виктору уверенности, наоборот, приезд Заворонского растревожил еще больше.
Набатным колоколом загремел третий звонок, и Эмилия Давыдовна прошипела:
— Мальчики и девочки, все по местам! Витя, не торчи у щели, Тоша уже давно в кулисе.
— Я ее уже видел. Не трогайте ее, ей нельзя мешать.
— Как будто я не знаю.
— Тем более.
— Не пререкайся. Тоже мне психолог нашелся. И отлипай от занавеса, — Эмилия Давыдовна слегка подтолкнула его. — Ну, ни пуха!
— К черту!