Рыбка глазаУстиньи.

— Совсем ты сдал, Каракут. — сказал Торопка. Он видел покрытые красными пятнами руки Федора.

— Лихоманка у меня. Это пройдет. Ты то как?

— Я то. Сам себя охраняю.

— И не жалко дом покидать?

— Да рази ж я его покинул? Вот он мой дом. — Торопка показал на Дашу и благословленную матушку. — А тебе не жалко?

— Чего?

— Не знаю. Чего-нибудь?

— Нет Торопка. Нечего мне жалеть.

* * *

Ночью подошли к волжской переправе. Встали, разложили костры и подковой выстроили повозки. Бесконечная степь дышала опасностью. Как ни крепился Каракут, а последние версты пришлось ему ехать в скрипучем и каменном возке. Совсем ему стало плохо. Плохо слушались руки и ноги, а пульсирующий жар сменился лихорадочным мелким как осенняя водная рябь ознобом. Федора положили рядом с пылающим костром. Его развел Рыбка. Каракута укрыли овчинным тулупом, и Устинья поила его горячим питьем. Но лучше не становилось. Каракут смотрел в черное стеклянное небо с рассыпанными по круглой поверхности звездными пузырьками. И думал, и ждал.

— Бисова страхолюдина. — услышал Каракут. Рядом разлегся Рыбка. Покусывал свою курносую люльку, пускал в неизвестность облака пахучего дыма.

— Всегда за спиной и дышит, как падлюка, дышит.

— Ты про небо?

— Небо?! Говорю же, бисова страхолюдина.

— Когда переправа?

— Утром.

— Сотник тот самый?

— Жила.

— Совсем я плох, Рыбка.

— Плохо про себя думаешь. Другим голову набивай.

— Не могу.

— Не хочешь. С царевичем разобрался?

— Запутался больше.

— Есть виноватый?

— Есть. И нету.

— А так бывает?

— Чего не бывает… Лекарь Эстерхази снадобьем опаивал, тело больное ослаблял. Андрюха Молчанов, чем его царевич обидел, не знаю, трещотку соорудил и Тимохе Колобову отдал. Знал помяс чем падучую вызвать. Не тогда так после. Ходила за царевичем смерть. Было бы после, если бы не Пех.

— Пех.

— Он. Сам ли или по чьему наущению. На двор прибежал и добил. Нож потравил и к ране приложил.

— Откуда про нож знаешь?

Каракут попытался улыбнуться Рыбке. Получилось с трудом, но, прах его побери, получилось!

— На меня посмотри. Чего здесь еще знать.

Каракут достал нож с треугольным светлым клинком.

— Одного не пойму. — сказал Каракут. — Почему мать матерью быть отказалась?

* * *

В Грановитой палате двое. Правитель и князь Шуйский сидели рядом перед пустым Золотым троном. Усталые. Поработали тяжело и, право, заслужили отдых.

— В Москве кричат, что Годунов Дмитрия убил. Посады жгут. Романовские люди…

— Пускай. Я им прощаю.

— Прощаешь!

— Будет тебе, князь Василий… Простил же я тебе Пеха.

Правитель взял с золоченого блюда засахаренную грушу и угостил князя Василия.

— Пускай. — добавил правитель. — Народу нужна потеха и пусть горят посады, а не Кремль. К тому же на романовской земле.

— Суббота! — восхитился Шуйский. — Никогда своего не упустит.

— Не упустит. — согласился Годунов. — И новые дома продаст втридорога.

— Он бы о государе так пёкся как о своем.

— Не дай Бог. — правитель устало поднялся, а вслед за ним быстро встал Шуйский.

— Это наша забота, князь Василий. Твоя и моя.

— Правитель.

— Ну, ну… — Годунов не позволил Шуйскому согнуться в глубоком поклоне. Обнял крепко-крепко, а князь Шуйский не успел избавиться от надкусанной груши.

— Все легче, когда одной веревочкой связаны. — сказал правитель, когда наконец разомкнул объятия.

— Истинно так. Истинно так.

Избавившись от груши, Шуйский достал из широкого рукава склянку. Ту самую, которую ему отдал Пёх. Правитель взял склянку и посмотрел на свет. Не произнеся ни слова, правитель спрятал склянку в своих одеждах. Повернулся к трону.

— Государь тебя чином окольничьего жалует, князь Василий. Теперь спокойно должны зажить. Без волнений.

Шуйский промолчал и все ж ухитрился, согнулся в нижайшем поклоне перед пустым троном.

* * *

Как прояснилось на востоке, начали грузиться. Стрелецкий сотник взобрался на паром, по холодку вжал голову в плечи, и ругался, когда пёрли без очереди.

— Стой! — сотник остановил худого саврасого мерина, тащившего за собой гремящую повозку.

— Ты? — удивился сотник.

— Я. — откликнулся Рыбка. Он держал мерина за повод.

— Так скоро? Не по нраву Москва пришлась?

— Людей много, а как в лесу.

— Что ж товарища не уберег?

Сотник увидел Каракута. Федор был укрыт овчинным тулупом. Глаза были закрыты и лицо не подвижно. И так все было печально, что сотник аж крякнул от досады.

— А ведь богатырь был. Как вы ногайцев моих пощелкали… Песня.

Рыбка кивнул головой и тронул повод.

— Куда ж ты его везешь? — спросил сотник. — Он уже холодный совсем.

— К солнцу. — ответил Рыбка. — Оно отогреет.

За медленной серо-зеленой Волгой встало теплое красное полукружье. В нем была жизнь и надежда. И они шли туда…