такой, вот и презираешь. А свет не квартира, его нельзя презирать — другого-то нет.
— Ну, это я уже слышал. Только не от вас.
— А-а, вот ты что… Подумаешь, чем уязвить захотел. Да, повторяю! Да, попугайничаю! И дальше буду, потому что помню все, что он говорил. Других ведь не помню — почему? Ну, почему, скажи? Да потому что чужое все говорят, из уха в ухо, навылет, а он нет. Он мне просто словами называет, выстраивает по порядку всю мешанину в голове, но мою ведь! собственную мою мешанину — потому и помню. И про зрелища помню, и про пожирательство всеобщее, и вообще…
— Что «вообще»?
— А то… Это еще неточно, но может быть. Может быть, я замуж за него выйду — вот.
Сережа от изумления не то чтобы вскрикнул — скорее застонал, не разжимая губ.
— Да-да — а ты как думал? Что ж, мне так и болтаться по чужим комнатам? Или за Германа — рюкзак за спину и пошел? Или с тобой, с усмешками твоими?
— Со мной?.. Да… Не знаю… Но за этого… За этого старого…
Он не удержался и произнес вслух первое грязное слово, мелькнувшее в его голове.
В ту же секунду резкая боль в затылке заставила его замолчать — Лариса Петровна подбежала и что есть силы дернула его за волосы.
— Вот тебе, вот! Будешь кусаться? будешь?
И тут наконец обида, копившаяся в нем все эти дни, разбухла, поднялась, сдавила воспаленное горло, и безудержные детские слезы покатились одна за другой вниз из-под очков.
Он глотал их, смахивая со щек, крепко закрывая глаза, — ничего не помогало.
Растерянная Лариса Петровна, закусив кулачок, присела на край кровати и попыталась поймать его руку, говоря: «Ну, что ты? что с тобой? Ну, прости. Зачем ты?.. Все было так хорошо… и вот… Ну, хватит… перестань…»
Он никак не мог перестать. Отворачивался, кивал головой, «да-да, сейчас пройдет, что это я, с чего вдруг разнюнился» — и не мог остановиться. Только ему казалось, что кончилось, он поворачивал к ней мокрое лицо, пытался что-то сказать, но вместо внятного слова к горлу тотчас подкатывало новое рыдание — он поспешно зажимал себе рот. Настольная лампочка светила ему прямо в глаза, он заслонялся от нее локтем, как от прожектора.
— Ну, перестань! Слышишь!.. Не надо, — говорила Лариса Петровна. — Ведь это неточно… Нельзя же так… Вот… Я сама сейчас… сейчас зареву. Прошу тебя, хватит… Ну, что мне сделать, чтоб ты перестал? Что? Не слышу, скажи яснее. Ну?
— Не уезжайте, — выдавил из себя Сережа.
— Да как же?.. Что ты говоришь… Как я могу не ехать? Ой, перестань, прошу тебя… Я же вернусь… Это недолго… Две недели… Я вернусь, ты выздоровеешь…
— Тогда поговорите с ним. Скажите ему… Так же нельзя. Он должен… не может не взять меня. За что? Что я ему сделал?
— Ох, не знаю. С ним ведь тоже трудно. Еще хуже, чем с тобой. И потом… Он, кажется, кого-то нашел вместо тебя. Какую-то девчонку. Да и болен ты — куда тебе ехать.
— Нет, я здоров. Завтра, все пройдет — я же чувствую. Только мне нельзя больше одному. Упросите его, придумайте что-нибудь — вас он послушает.
Но что же придумать? Хорошо, я попробую. А ты не будешь больше усмехаться? Ругаться не будешь? Обещаешь?
Сережа в ответ только стиснул ей пальцы и замотал головой. Выражение лица у него при этом сделалось таким откровенно беспомощным и умоляющим, что Лариса Петровна не выдержала — поймала его голову, прижала к себе в колени лицом и заговорила быстро-быстро, не успевая дождаться нужных слов:
— Сюда… Вот… Полежи так… Миленький… Это правда — нельзя тебе больше одному. Я поговорю… Он согласится, послушает. Скажу, как тогда врачу, «без него не поеду» — он и послушает. Вместе поедем. Только ты меня не люби больше. Не надо. Я все сделаю, чтобы тебе было хорошо… Чтобы ты меня не любил. Ты самый лучший, самый добрый ко мне, я же знаю. И тебе больно от меня, а мне от тебя — нет. Не хочу я этого. Но мне ведь ни от кого не больно — только от зала, слышишь? Милый, хороший мой… Нет, теперь уж не мешай… Я сама… Вот так… Так хорошо? Иди сюда. Пусть, пусть заражусь. Иди… Ну что же ты? что?.. Ох, какие вы все разные. Но ты все же лучше всех… Если б только… Если б ты не выдумывал так много… Не сочинял… Если бы ты…