закрывались. Зимою и летом представления начинались неотложно в шесть часов вечера. Директором театра был избран один из чиновников только на один год.

Типографии не было, и писанная афиша, прибитая к фонарному столбу у ворот «дворца», извещала любопытствующих, какая пьеса в тот день будет представлена.

В продолжение успенской ярмарки театр открыт комедиею Княжнина: «Без обеду домой еду»*. Зрители заполнили весь обширный театр, и рукоплесканиям не было конца. Кроме абонемента, первый спектакль принёс 120 рублей. Собранная сумма, с небольшим остатком от первовзнесённых ста рублей, и поступившая за абонемент составили театральный капитал, и любители этого увеселения с удовольствием заметили, что театр в Харькове уже мог существовать сам по себе. Вслед за тем пошли представления постоянно.

В первые дни после открытия театра явился к директору «настоящий актёр». Не расспрашивали, кто он и откуда, довольно, что актёр, вызвавшийся поставить несколько превосходных комедий и даже опер. Его приняли с радостью, не заботясь знать о нём ничего более, как то, что он «Дмитрий Москвичёв». Для первого дебюта его приготовлена была пьеса: «Князь-трубочист, трубочист-князь»*, за неимением партитуры переделанная в комедию.

Началось представление. Москвичёв, в виде трубочиста, выпадает из камина на сцену, упал, приподнялся... и остолбенел!.. Не может выговорить слова... готов бежать со сцены... отчего же? — Приезжавший губернатор Орловского наместничества был приглашён в театр и сидел в первом ряду кресел. Актёр Москвичёв был в орловской губернской роте сержантом и в некоторые именитые дни, составя из любителей какую-нибудь пиеску, потешал тамошнюю публику. Поэтому губернатор знал его лично, а Москвичёв и ещё более знал губернатора. Услышав, что в Харькове устраивается театр и почувствовав в себе призвание, Москвичёв тайно оставил знамёна орловского губернского Марса и предложил услуги свои харьковской Талии*. Итак, заметив своего губернатора, он постигнул следствия за самовольную перемену службы, потерялся совсем и едва не убежал со сцены; но начальник его, сжалясь над ним и чтобы не лишить публики удовольствия, закричал ему: «Не робей, Дмитрий, не робей!.. Продолжай, не бойся ничего». И Дмитрий оправился и кончил пьесу к всеобщему удовольствию.

В тот же вечер оба губернатора кончили на бумагах, что сержант Дмитрий Москвичёв переведён из орловской губернской роты в такую же харьковскую.

Москвичёв ожил и приступил к поставке уже настоящей оперы: «Мельник»*. Актеры пели по слуху, т.е. за скрипкою дирижёра, а для Анюты* был выбран мальчик из классной певческой. Механик устроил мельницу с вертящимся колесом, лошадь с движущимися ногами; было чего посмотреть! Но когда, в продолжение представления, из-за зелёной горы выдвинут был большой красный шар и действующие сказали, что «это месяц взошёл», тут рукоплескания потрясли воздух!..

Вот какие вольности терпимы были на сцене! Москвичёв, представляя мельника — а в этой роли он точно был отличен, — запел:

(Сабуров был один из первых чиновников, славился богатством), рукоплескания раздались... Сабуров захохотал... и более ничего.

Москвичёв, чтобы поправить свою неудачу, в другой раз запел:

Карпов (богатый купец) покраснел, утерся... и больше ничего. Рукоплескания подтверждали, что актёр пел правду. Москвнчёву надо было добиться до своего, и он запел:

(Манухин, купец, если и не богатый, то тароватый).

Вслед за этой остротой, полетел на сцену кошелёк с рублевиками, и мельник, подняв его, манерно выступил, сделал три поклона с должным шарканьем ног... и, ободрённый успехом, снова вступил в роль.

Никто не винил актёра, все смеялись находчивости его... Часто бывали и потом подобные сцены и также проходили без взыскания... но до времени.

Представления продолжались постоянно. Комедии даваемы были большей частью Сумарокова*; «Вздорщица»* славилась за остроты. Гардероб был из стамеда и мишуры. Костюм «Скупого»* был как-то «необыкновенно курьёзный». Комедия Верёвкина* «Так и должно» дана с приготовлениями; к «Недорослю»* же приступали с большим обдумыванием и соображениями. Едва ли не целый месяц продолжались репетиции. Из опер были: «Мельник», несколькими представлениями сряду умноживший значительно театральную кассу. Потом «Два охотника»* и «Говорящая картина»*. Оперы же «Добрые солдаты»* и «Сбитенщик»*, как требовавшие больших приготовлений и декораций, постановлены на другой год существования театра. Когда делал выписной живописец декорацию улицы, то знатоки съезжались в свободные от представления вечера в театр, освещали его, судили картину, делали свои замечания, требовали поправок и, наконец, одобрили.

Приготовление новой пьесы, хотя бы и не оперы, а обыкновенной комедии, было известно заблаговременно, и её давали в обречённые дни; в прочее же время продовольствовались прежними, уже наизусть всем нам известными.

Проходило время, а все ещё не было ни одной актрисы на нашем театре, как вот актер Москвичёв женился на дочери одного из цыган, постоянно живущих в Харькове. Лизавета Гавриловна была хорошенькая, молода, ловка, нравилась видевшим ее. Скоро после женитьбы Москвичёва объявлено было, что жена его будет играть Анюту в опере «Мельник»... Несколько дней перед таким необыкновенным событием только и речей было, что, наконец, явится на сцене «настоящая актриса», т.е. не мужчина в женском платье, а именно женщина. А кто знавал «Лизку», тот предугадывал, чего должно ожидать от появления её на сцене. В вечер представления театр ломился от множества зрителей... Но вышла Анюта... О Аполлон!!! Чего тут не было. Единственная женщина на сиене, и женщина молодая, хорошенькая, с чёрными живыми глазами, ловко играющая, очень мило, прелестно поющая, быстрым взором озирающая сидящих в креслах, — всё было в исступлении. Рукоплескания, форо* не умолкали, кошельки с червонцами и рублёвиками летели на сцену то справа, то слева... тогда ещё не были известны вызовы, так много льстящие нынешним актёрам и актрисам...

Оперный репертуар умножился. Тут-то явились оперы: «Добрые солдаты», «Сбитенщик», «Несчастье от кареты»*, «Скупой», «Розана и Любим»*, «Любовная ссора»*, «Аркас и Ириса»* и проч. Понабралось актёров и актрис, «кто с борка, кто с сосенки». Представления пошли чаще. Приезжавшие из столицы