морякам при аварии» — это было последнее, о чем он подумал. Далее все погрузилось в какую-то холодную мглу…

Высокая волна подхватила лодку и понесла к каменистому острову. Налетела на камень. От сильного удара Кузовлев вылетел из распоротой резиновой лодки. Больно ударился грудью и открыл глаза. Волна, отползая, потащила его за собой в море.

— Я не слабак! Я не слабак! — хрипел он. В последний момент зацепился пальцами за край большого мокрого камня.

Волна уползла, перекатывая круглую гальку и песок. Едва отдышавшись, он собрал остаток сил и, загребая негнущимися руками, как огромными клешнями, пополз вперед…

— Земля, земля! — шептал он в лихорадочном возбуждении. — Ассоль! Ассоль! Помоги!

…Сторожевой катер пограничников двигался прямо к острову. Острый щуп прожектора ударил в высокий маяк, осветил стекло лампы и, медленно скользнув по стене, упал на траву, камни, запрыгал по волнам. Стоящий на вахте матрос громко закричал офицеру:

— На волнах спасательная лодка!

Распоротая лодка залилась водой и скрылась в море.

— Где лодка?

— Я видел.

— Осмотрим остров! — распорядился офицер. — Приготовиться к высадке!..

Самолет генерал-лейтенанта Лугового летел на восьми тысячах метров, давно настроившись на приводную радиостанцию одного из лесных московских аэродромов.

Под плоскостями постоянно менялись облака, принимая самые причудливые формы и расцветки: от черных, дождевых, наполненных, как огромные бадьи, по самые края водой, до ослепительно-белых — перистых. Иногда в прорехи синевы врывался солнечный свет, и облака преображались, светились изнутри, переливались всеми цветами радуги — от ярко-красного до чуть заметной размытой зелени.

В салоне на широких носилках лежал Кузовлев с забинтованной головой. Белизну бинтов особенно подчеркивали темные шерстяные одеяла, которыми был укутан летчик.

Майор медицинской службы посмотрел в круглое окно. Внизу блестела широкая река с разбросанными по заливным лугам кривулями стариц. Горбатились высокие стога сена. Испуганно повернул голову к больному: ему показалось, что Кузовлев стал дышать тяжелее.

От Лугового не укрылось беспокойство врача. Он тоже думал о Кузовлеве. Нить воспоминаний оборвалась, и он понял, что писать о войне, наверное, надо по-другому. Рядом с ним, ветераном, выросли новые герои. Пока свежи в памяти подробности сегодняшних подвигов, надо все записать, донести волнение живых свидетелей до каждого, кто прочтет его записи.

Пройдет время, и многое забудется. Его карандаш торопливо побежал по бумаге. Он старался удержать пришедшую неожиданно мысль, удивляясь ее правдивости:

«Человек, переживший однажды большое испытание, всю жизнь потом будет черпать силы в этой победе».