Художник Г. Г. Бедарев

Волжская столица

Гораздо больше, чем река. — «Неузнаваемо изменился и похорошел». — Поклон кремлю. — Рожденный Волгой. — На Откосе. — В памяти людской. — Сормово и сормовичи. — Капитан флагмана. — Воздушная подушка.

Любовь к отчему краю приходит с детства.

Но в мальчишеские годы не волжские, а енисейские пароходные свистки тревожили мое воображение смутным предчувствием дальних дорог. Имя великой реки пришло с книжкой страницы или, быть может, из чьего-то рассказа, и не слышалось в нем живого плеска волн.

Мне было уже около двадцати, когда я впервые увидел Волгу.

Сибирский скорый бежал к Москве через Ярославль. Была светлая летняя ночь, фонари на перроне маленькой станции ненужно мелькнули желтыми пятнышками. Вагон спал. Похрапывал сосед, в дальнем конце плакал ребенок, и мать напевала: «А-а-а! А-а-а!» За окном бежали росистые полянки, темной стеной то подступал, то отступал лес.

Мой сибирский патриотизм заранее склонял весы в пользу родного Енисея. Но все читанное и слышанное о Волге вызывало ожидание чего-то необыкновенного. Никто, кажется, не говорил о ней просто. После слова «Волга» сам собой появлялся восклицательный знак.

Поезд загрохотал по мосту. Под ним несла воды неширокая, спокойная река. Вдали к высокому откосу жались деревянные дебаркадеры. Закопченный буксирный пароходик тянул через реку паром с крестьянскими подводами. Над набережной теснились церковные купола и колокольни.

Только и всего?!

На обратном пути я уже не просил проводника разбудить меня и вернулся домой с уверенностью, что волжская мощь и ширь приводят в восторг людей, не видевших сибирских рек.

И лишь пройдя на пароходе из Горького в Ульяновск незадолго до войны, впервые ощутил почти неожиданное: Енисей — мой, а Волга — наша, она гораздо больше, чем река, она — над всеми реками.

Осознание этого пришло исподволь и все крепло в пути. Люди судачили о своем на палубе, пароход стоял возле соловьиного острова из-за ночного тумана, причаливал к пристаням, грузчики катили по сходням грохочущие бочки. Все было обычно и необычно. Под замшелыми стенами нижегородского кремля чудился мне голос. Кузьмы Минина. На корме нестройно тянули про Степана Разина и княжну, но здесь, на Волге, запетая песня хмельного застолья обрела вдруг полнозвучие и силу. В названиях пристаней, в темной церквушке на крутогоре, в мягких лесистых увалах узнавалось что-то трогательно-знакомое, в голове теснились некрасовские, горьковские строки и почему-то даже есенинские, возникало детски-наивное желание вот сейчас, немедленно взглянуть новыми глазами на левитановские полотна, чтобы открыть в них до той поры скрытую для тебя глубину…

Так и началось у меня, а потом узнал я Волгу военных лет, Волгу, восстанавливавшую Сталинград, и особенно Волгу великих строек. Она стала для меня рабочим местом, я проводил на реке едва не каждое лето, перезнакомился с капитанами, гидростроителями, рыбаками, ходил на буксирах и плотах, стал узнавать суда издали, научился различать их голоса, наслушался волжских бывальщин и небылиц. И все сильнее тянуло меня к Волге по весне, когда в затонах пахнет свежей краской и речники готовят суда к первым рейсам. На Волгу, снова на Волгу, опять на Волгу — и не надоедало: одна волжская навигация не похожа на другую, сама река в стройке, в постоянном обновлении, в переменах.

Но последние годы случилось так, что, много бывая за рубежом, на Волгу стал я заглядывать реже, притом не всерьез: пройдешь до Астрахани или до Ростова на пассажирском дизель-электроходе — и только. А с Волгой так нельзя. Почувствовал, что отстал, что растерял многое. И весной 1969 года оказался на знакомых плесах уже по-настоящему, оставив спешку в Москве. Пробыл на реке все лето, по Волго-Балту прошел уже осенним последним рейсом. Кое-что пришлось открывать для себя заново — в чем, однако, нашлись и свои преимущества. А в общем, одна навигация показалась слишком короткой, прихватил и вторую, юбилейного, 1970 года.

Конечно, и этого мало. Но сколько ни ходи по волжским плесам — все мало. Волгу не исходишь: не хватит человеческой жизни. И когда выносишь в заголовок «Волга», уже обрекаешь себя на робкую попытку лишь коснуться неисчерпаемой темы.

Волга — как ствол могучего древа России. Пышные ветви ее кроны, крепкие ее корни так разметнулись, что и точных границ не определишь. Через Каму — в края уральские, одна ветвь протянулась к столице, другая породнила Волгу с Ленинградом. В древнем родстве она с Каспием, не за горами ее серебряная свадьба с Доном. Это география. А глубины истории, стрежни и перекаты народной судьбы?

Волга, Поволжье — двадцать три года жизни Ленина. Здесь корни его рода, золотая медаль гимназиста Владимира Ульянова, участие в сходке студента Казанского университета, революционное крещение, первая ссылка, знакомство с «Капиталом», первый подпольный марксистский кружок, зрелость революционера-марксиста. Здесь множество ленинских мест, одухотворенных воспоминаниями родных и друзей Ильича.

Забота о главной реке государства стала партийным делом с первых лет революции. И хотя история не сохранила достаточно полных, прямых и достоверных свидетельств того, каким именно виделось Владимиру Ильичу будущее Волги, поверка сегодняшней волжской действительности строками давних ленинских документов доказывает: то, что сделано на Волге, — в русле ленинских заветов, ленинской мысли, ленинской мечты.

Безмерны глубины волжской темы. Но у каждого из нас есть и свое личное, в чем-то несомненно пристрастное и, разумеется, отнюдь не всеобъемлющее ощущение Волги. Каждый по-своему видит свою Волгу, по-своему говорит о ней, отражая лишь запомнившиеся детали грандиозной панорамы. Вся Волга — только в путеводителях, но и там далеко не все о Волге.

У каждого из нас есть на великой реке свое «самое волжское». Для многих это Жигули. Для меня — город Горький.

«Неузнаваемо изменился и похорошел». Как это привычно — и как примелькалось…

Было бы, однако, поистине печально, если бы действительно неузнаваемо изменилась эта волжская столица, поднятая над слиянием волжских и окских вод. Ее символ — стройный, вскинувший рога олень, и кажется, будто сам город легко вбежал на кручи и остановился там, оглядывая с высоты кремлевских башен упоительные заречные дали.

Эти дали некогда восхитили Репина. Рассказывая о царственно поставленном городе, он