Александр Ноубл Мальчик с флейтой

I

Мальчик был зулус. В тысяча девятьсот сорок восьмом ему шел одиннадцатый год. Он выглядел младше, и не столько из-за худенького ребячьего тела на тонких голенастых ногах с непомерными коленными чашечками, сколько из-за больших, младенчески наивных глаз, хотя научиться хитрить в Африке на одиннадцатом году жизни самое обычное дело, если ты «цветной» или черный.

Тимоти Маквин, по прозвищу «Шиллинг», весело насвистывал на своей игемфе^[1], шлепая вниз по улице, и за ним на раскаленном от солнца буром уличном песке оставались следы всех десяти растопыренных пальцев его босых ног.

Был третий час пополудни. Изнуряющее солнце — стояла самая середина лета — сжигало волнистые равнины Трансвааля. Бракплатц сносил жару с привычной покорностью и равнодушно ждал часа, когда зайдет солнце. Густая тень от камедных деревьев, вздымавших свои ветви высоко в небо, защищала тесно сгрудившийся одноэтажный городишко от ослепительного солнца. Только тонкий шпиль голландской реформатской церкви непоколебимо противостоял полуденному зною. Лицо городишка лучше всего определяла заправочная станция на главной улице; две старомодные бензоколонки, выкрашенные в красное и увенчанные стеклянными шарами, простирали к приезжим резиновые руки-шланги и как бы говорили: видите, доброе старое время еще не ушло, и не так уж оно плохо.

Шиллинг был мечтатель, но вовсе не беззаботный. Он был чуток и восприимчив к окружающему. Он только в последний раз на одну минуточку нарушит свой путь, только пройдется по кругу в танце, вот так, раскачиваясь вперед и назад… Пальцы стремительно забегали по тростниковой дудочке.

Хватит!

Он опустил руку, прижал к себе инструмент. Хватит. Мимо полицейского участка на главной улице Бракплатца лучше всего пройти, сохраняя полную тишину, пока не окажешься на безопасном расстоянии.

Эту привычку он перенял от дяди Никодемуса, брата его матери, который играл на концертине и носил крахмальную сорочку. Его дядя сочинял музыку — музыку, которую и он, Тимоти, тоже постоянно слышит в ветре, поющем в ветвях деревьев.

Но всему свое время, и улица под окнами полицейского участка не место для музыки. Зачем привлекать внимание? Лучше не искушать судьбу и скромно пройти мимо этого здания с оранжево-бело-синим флагом Южной Африки. Разве белые не приподнимают друг перед другом шляпу при встрече, даже если не испытывают при этом один к другому ни привязанности, ни уважения? Простая учтивость.

А это тоже простая учтивость, что он опускает свирель, когда проходит мимо обтянутых проволочной сеткой в ромбик садовых ворот, придающих красному кирпичному зданию безобидный вид загородного коттеджа? Он не ускорил шага. Он не испытывал страха. Но он хранил тишину, шел с широко раскрытыми глазами, помня дядюшкин урок, хотя, вообще-то говоря, тот и не думал специально учить мальчика, а просто сам как-то однажды подал пример. Это было, когда они с дядей Никодемусом отправились в субботу навестить тетушку Рози. Всю дорогу от самой железнодорожной станции они наигрывали в такт шагам разные мелодии. На полицейский участок приходились как раз последние пятьдесят тактов композиции, Тимоти прекрасно знал это, со счета он бы не сбился. Вдруг концертина дядюшки Никодемуса с протяжным вздохом выпустила всю свою хроматическую гамму, и все пятьдесят шагов были пройдены без единого звука. Потом дядюшка отважился взять на пробу одну-две ноты, прозвучавшие будто вздох облегчения, и уж только после этого снова разразился мажорным та-ри-ра-ди-да, под которое ноги африканца могут не уставать хоть целую вечность.

Маленький Шиллинг дожидался концертины, прежде чем поднести к губам свою свирельку. Когда он играл, тень досады — какое-то грустное нетерпение на лице — показывала, что в нем звучит еще столько тем, что еще так много остается за пределами его исполнительских возможностей! Просто он не знал, как постичь то неведомое, что он так хорошо ощущает всем своим существом.

Получалось, что он как бы попался в ловушку со своими пальцами артиста и сверхчувствительными губами, в ловушку к той самой наивности, что воплотила в нем с такой полнотой весь облик простодушного дитя Африки.

…А сегодня он должен был пройти мимо полицейского участка один. Тимоти смотрел прямо перед собой. Он не считал шагов, он привычно отмерил ровно пятьдесят и тогда энергичным жестом поднес к губам свирель. И снова зазвучала чистая, нежная мелодия. Черный, блестящий на солнце Пан, хозяин земли…

Даже греческая лавка на углу не отвлекла его. Он просто скользнул взглядом по фруктам, окруженным бутылками подкрашенной минеральной воды, по подносам с плавившимися на солнце глазированными пирожными, по липкой пирамиде из ломтей дыни, возвышающейся над лужицей густого сиропа, которым она истекала, по разбросанным как придется американским комиксам с идущими на таран «спадами» и «фоккерами»^[2] минувших войн на кричащих обложках и космическими птеродактилями, расстреливающими из лучевых пулеметов беспомощных землян в войнах грядущих.

Он промаршировал мимо. У него дело, он должен спешить. Он под музыку прошел мимо универсальной торговли «Фермаак». Оштукатуренные колонны веранды перед фасадом вылезали почти на мостовую, они поддерживали рифленый навес над зеркальными витринами с выставленными там напоказ тканями, головными уборами, одеждой, кухонной утварью, опрыскивателями, садовым инвентарем, семенами, красками, вареньем, школьными учебниками, обувью, галстуками, игрушками — полным набором имущества для сельского домохозяина.

Вот и магазин позади. Теперь быстрее до перекрестка, и там налево, чтобы не проходить мимо голландской реформатской церкви, венчающей холм справа.

Ему надо дойти до старого фермерского дома с фронтоном над приветливым белым фасадом и широкими открытыми верандами на три остальные стороны. Этот дом был построен здесь еще семейством Моллеров, основавших Бракплатц. Дом стоял отступя от дороги, в глубине участка, откуда лучше всего просматривались два акра принадлежавшей ему земли, и держался гордо, как и подобает старожилу, обосновавшемуся в этих краях задолго до того, как на двух тысячах моргенов вокруг стала расти деревушка.

С фасада участок был обнесен проволочной изгородью. Бетонная дорожка к террасе перед домом начиналась сразу же от узкой, в ширину плеч, калитки с медной табличкой. «Д-р Я. С. Вреде» — скромно значилось