неприменимо. Даже о Дубровском или о Тарасе Бульбе разрешает спорить… И необязательно по программе…

Мы уже начисто забыли историю с «поцелуем», как вдруг на урок литературы к нам нагрянул инспектор. Вернее, «нагрянула». Она и раньше иногда приходила — такая, лет тридцати, на инспектора не похожа, одевается, как кинозвезда.

Силин сразу сказал, это неспроста: ясно, царица Тамара под Всеволода копает, ищет, к чему придраться после того случая. Лида Макариха лист бумаги из тетрадки выдрала, записку послала по рядам: мол, отвечайте как можно лучше, не высовывайтесь со своими мнениями и вопросами.

Только насчет «лучше» не очень получилось, потому что Всеволод Андреевич, как нарочно, самых слабых вызывал, которые Ивана Ивановича от Ивана Никифоровича отличить не могут и ни одного стиха Лермонтова наизусть не знают, даже «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…».

Словно сам себе яму хотел выкопать! Инспектор — мы все видели — только и делала, что морщилась да что-то себе в тетрадку писала — быстро-быстро, как будто стенографии выучилась. К концу урока Всеволод Андреевич все-таки вызвал Валю Саблина. Ну за этого мы не беспокоились. И точно: как он про Печорина — словно про брата старшего, которого с детства знает как облупленного.

Инспектор писать перестала, щеку подперла и слушает. Только прическу иногда поправляет. И вдруг перебивает Вальку и говорит:

— Извините, пожалуйста, а не думаете вы, что во время ответа не следует держать руку в кармане?

Валька замолчал, конечно, и, видно было, заколебался: ответить чего-нибудь поостроумней или просто вынуть руку и извиниться. Но тут Всеволод Андреевич резко так сказал сдавленным своим голосом — значит, даже крикнуть захотел:

— Нет, Ольга Петровна, он так не думает! Извините, но и я так не думаю. А думаю, что главное — это, простите, не вид, а содержание, и если человеку лучше думается и говорится с рукою в кармане или за поясом, как у Льва Толстого, то пусть…

— Пусть стоит хоть на голове!.. Хоть ногой чешет за ухом?.. — Инспектор тоже была красная и злая.

Тут, к счастью, раздался звонок, они сразу вышли из класса и доругивались уже в коридоре.

— Плохи его дела, — сказал Толя Долин. — Теперь они вместе с царицей как насядут! Со свету сживут…

Но этим дело не кончилось. Через некоторое время Валя Саблин принес весть, что на педсовете Всеволод Андреевич снова поспорил с директором, даже ушел и дверью хлопнул. Из-за чего — мы вскоре узнали.

Оказывается, в девятом классе дали такое сочинение: «За что я люблю Маяковского». А одна девчонка написала, что не любит. Прямо так и настрочила. Хотя не спорит — поэт он хороший. Конечно, она постаралась объяснить почему: писала о форме, о рифмах, о лирическом герое — все, что полагается; примеры приводила, сравнивала со своими любимыми — Пушкиным, Тютчевым, Блоком… Говорят, здорово написала, а в конце извинилась, что сочинение не совсем на тему, и такие свои стихи прибавила: «А пыль пускать различными словами я не могу — пускайте сами!»

Царица Тамара была на пределе. Кричала, это ЧП, обвиняла учителя (там не Всеволод Андреевич, а другой, по прозвищу «Женшина» — он так произносил это слово); говорила, он не прививает ученикам любви к литературе. А Всеволод Андреевич заступился за «Женщину», сказал, литература не оспа, чтоб ее прививать, и прекрасно, что у этой ученицы свое мнение. Авторитет Маяковского от этого не поколеблется… Царица ответила, что если он не хочет ее слушать и понимать, то вообще может уйти с педсовета, да… И он встал и ушел.

Вот так нам рассказали во вторник, а в среду у нас литература, и мы хотели спросить у самого Всеволода Андреевича, но он не пришел.

— Может, заболел от огорчения? — предположил Толя Долин.

— Нескладно, — сказала Лида Макарова.

— Еще как складно, — сказал я. — С обезьяной опыты, не знаешь, делали? Специально обижали, оскорбляли, кричали на нее, а она раз — инфаркт выдала!

— Может, вообще слабонервная была?

— Сама ты слабонервная. Даже у крыс, например, время жизни сокращается, если в перенаселенную клетку посадить.

— Ну это другое дело. Это как в больничной палате. Я к маме ездила…

— Ничего не другое, — сказал Костя Бронников. — От обиды очень просто можно загнуться…

В пятницу литературу историей заменили, а потом у завуча мы узнали, что Всеволод Андреевич болен.

— Чем? Не инфаркт? — спросила Нина Булатова.

— Нет. Идите на урок…

Но мы все равно не поверили. Не насчет инфаркта, а вообще. Как это так — все время здоровый был, по лестницам почище нас бегал, а тут вдруг…

— Может, обиделся и решил из нашей школы уйти?

— Скорее другие за него решили!..

На этом мы и заклинились.

Кто-то предложил взять адрес в канцелярии и сходить к нему домой. Или позвонить. Но ни телефона, ни адреса нам не дали, как будто это государственная тайна, и жаловаться было некуда.

Но ведь мы тоже не совсем лопухи. И мы пошли на площадь в справочный киоск и заполнили там бланк. Только с годом рождения была загвоздка: никто толком не знал, сколько Всеволоду Андреевичу. Одни кричали — двадцать восемь, другие — тридцать пять, а некоторые колебались между двадцатью пятью и сорока. В общем, написали в графе «год рождения»: 1946, 1947… и так далее — до 1955-го.

Десять минут мы покантовались вокруг мороженого, и вот уже адрес у нас в руках. Ехать было далеко на метро, потом на автобусе, но главное, что ткнулись в запертую дверь. Никто так и не открыл, как ни трезвонили.

— Значит, не болен, — сказал Силин. — Работает в другом месте.

— Или уехал совсем. В Сибирь или на Чукотку.

— Пусть бы эта инспектриса в Сибирь улетела! — сказала Нина Булатова.

— С царицей на пару!..

На другой день мы поехали туда с Бронниковым, через день — Валька с Троновым, но все напрасно. Съездили в воскресенье — опять то же самое.

— Давайте к соседям позвоним, — сказал Гена Князев.

Нам долго не открывали, потом в дверях показалась старушка.

— Господи! И в воскресный день за макулатурой!

Она хотела захлопнуть, но мы успели спросить, когда в последний раз она видела своего соседа и не знает ли, где он.

— Когда, когда… Разве упомнишь тут… Вчерашний день, наверное, а может, позавчерашний. Бежит по лестнице, как на пожар…

— Все ясно, — сказал Силин, когда дверь закрылась. — Съели они его. С потрохами.

— Или сам ушел, — сказала Лида.

— Нехорошо, — сказала Нина. — Он же к нам уже привык. И мы тоже. Как же теперь?

И опять в ее голосе я услышал Джульетту и захотел даже прочитать всю пьесу с начала до конца, хотя она в стихах.

— Нужно вот что сделать, — сказал Саблин по