замолчал, отвернулся и стал собирать в папку бумаги. Похвистнев тоже молчал. Фадеичев вскинул голову и уже другим голосом, непреклонным, осуждающим, произнес:

— Время ушло вперед; а ты все еще топтался на месте. И безнадежно отстал. Во взглядах, методах, поступках. Все это как-то не замечалось, пока не возник острый конфликт. А уж тогда… Если говорить о твоей судьбе, то я не склонен списывать Похвистнева со счетов. В свое время ты сделал немало хорошего. И человек ты деловой. Но не творческий. Тебе нужна совсем другая работа. Я и сам много чего проглядел, не поправил вовремя, не спросил по всей строгости. Теперь спрошу у своей совести, выйду в обком «на ковер». А вот ты… Иди директором инкубаторной станции. Или на должность заведующего хлебоприемным пунктом. Вместо Никитина, который ушел на пенсию. И там и там работа чисто хозяйственная и не очень сложная. А совхозные дела тебе не под силу. Вот и все. Завтра можешь ехать в управление, в трест и оформляться на новой работе. Будь здоров, прими перевод как должное.

Заглянул помощник:

— Машина здесь.

— А Поликарпов?

— В машине.

Фадеичев пошел было, но вернулся, чтобы взять из-за тумбочки черную продовольственную сумку. На улице захлопали дверцами. Только тогда Похвистнев встал и медленно пошел через приемную.

— Неприятности? — участливо спросил его помощник.

Похвистнев не ответил. Лицо его, сведенное судорогой обиды, было таким отчужденным, что помощник секретаря не рискнул переспросить и только проводил удивленным взглядом.