Разлад

Заросшая дикими китайками старая двухэтажка недавно еще глядела своими подслеповатыми окнами на мшистое, с оползшими могилами кладбище. А теперь на прахе безвестных бугрянских мещан и купчишек поднялись два пятиэтажных дома, исполненных по всем правилам малогабаритного зодчества. От этого соседства двухэтажка сжалась, стала еле приметной, но благодаря ему дождалась и цивилизации: раскатал коммунхоз асфальтовый блин, который пришелся по вкусу ребятне. Прыгали по «классам» голенастые девчонки, а в первомайские праздники и на троицу завладевали асфальтированным тротуаром взрослые жильцы.

Щупленький электромонтер, дядя Петя Сюткин, снимал со шкафа гармонь, высвобождал ее из клетчатого головного платка и выходил к лавочке. Он был в новых длинноватых и широковатых брюках, в непривычной капроновой белой рубахе. Ощупав протертую до желтого дерева хромку, пускал по улицам пробную трель и говорил:

— Эх, сыграть, чтоб в деньгах не нуждаться.

Раньше всех трель достигала слуха дяди Петиной жены, долгоносой бойкой Раиски. Та дробила по тротуару каблуками уцененных туфель и кричала соседкам:

— Девки, айдате плясать!

И выходили поседевшие, отяжелевшие «девки».

К новым дяди Петиным импортным брюкам ремня не полагалось, и они, не рассчитанные на нестандартную замухрышистую его фигуру, сползали. Дядя Петя исхитрялся, играя, подтягивать и поддерживать брюки локтями, и когда это не получалось, останавливал игру.

Гордо постукивая каблучками, ладная, в пригнанном по фигуре белом костюме выпархивала на улицу дочь верхней жилички Елены Николаевны Новиковой — Надька и намеревалась проскочить мимо. Лицо отчужденное, неприступным серпом выгнута бровь. Но Раиска не признавала такой холодности, хватала Надьку за руку.

— Ой, да модная-то какая, гли-ко, все у тебя набекрень, — кричала она. — Присядь-ко, не чинись, из эдакого же теста сделана.

На смуглом лице Надьки сменялись чувства. Одно — сердито вырваться (но Раиску этим не возьмешь), второе — простовато расслабить лицо (с праздником вас!) и тоже уйти.

— Ох, девка-огонь, — выдыхал в восторге дядя Петя, — кому така достанетца, бес — не девка! — и провожал взглядом красивую, упруго идущую Надьку. — Пошто я рано-то родился?

— Не болтай-ко, — походя смазав мужа по затылку, кричала Раиска. — Испроверила я тебя.

Дядя Петя опять послушно брал гармонь.

Надька в отдалении останавливалась, открывала такую же белую, как костюм, сумочку, оскалившись перед зеркальцем, подводила помадой губы, нагоняла на лицо неприступность и отправлялась на уголок, где ждал ее Гарька Серебров. Гарька боялся попасть в полон к бывшим соседям из старого дома и только издали наблюдал веселье.

Застилая двухэтажку синим чадом, по воскресеньям с утра стреляли моторами мотоциклы и мотороллеры, солидно урчали «Москвичи» новоселов. На балконе нового пятиэтажного дома широко опирался на перила молодой инженер в белой рубашке. Оглядев округу, он отводил большими пальцами узкие модные подтяжки и баритонисто пел свадебную песню — эпиталаму из оперы «Нерон». Пел и делал вид, что никого не замечает: «О-о, Гимене-ей!»

Надька Новикова догадывалась, отчего так самозабвенно заливается новосел, и распахивала створки своего окна.

— Спойте еще что-нибудь, — просила она певца. Баритонистый инженер понимал, что ария дошла по назначению, и старался. Он был вроде ничего, привлекательный и, кажется, холостой. Во всяком случае его, как других, никто не утягивал за модные подтяжки в глубь квартиры.

— Будто Богомаев, — со знанием дела произносил дядя Петя.

— Магомаев, а не Богомаев, — поправлял его младший сын. Потом соседи из старого дома увидели Надьку на балконе у того инженера. Дядя Петя крутил сердито головой.

— Ишь прохиндей, обхаживает нашу девку. Где Гарик-то Серебров?

Гарьке Сереброву тоже страшно не нравилось, как легко и быстро заводит знакомства его Надька. А она, то ли поддразнивая, то ли хвалясь, говорила ему, что один знакомый мим из театра считает ее похожей на итальянскую актрису Джину Лоллобриджиду, а перворазрядник по альпинизму приглашает поехать на Кавказ. Оскорбленно качая головой, Гарька не без яда спрашивал, не слишком ли много у нее поклонников?

— А разве это плохо? Чем это тебе не нравится? Ты разве мне муж? — вскинув голову, недоумевала она.

— Ну, не муж, а все-таки, — терялся Гарька, поламывая свои длинные тонкие пальцы.

— Ревнуешь? — догадывалась Надька. Это ей нравилось. Ее ревнуют: — Ха-ха.

Однажды Гарька встретил Надьку с балконным баритоном около почтамта. Надька, прикрыв глаза, нюхала букет сирени, видимо, преподнесенный баритоном, а тот, поулыбываясь, держал в руках Надькину модную сумку и рассказывал что-то веселое. Он был высокий, на голову выше Гарьки, плечистый, уверенный и красивый.

— Надя! — внутренне вскипев, позвал издали Гарька. — Мы опаздываем в кино.

Прозвучало это раздраженно и обиженно. С пренебрежением махнув на Гарьку букетом, Надька досадливо сказала:

— Да подожди ты.

— Ну, зачем так, — плавно разведя руками, с мягким упреком проговорил баритон. — Давайте познакомимся, молодой человек, меня зовут Виктор, Виктор Павлович Макаев. Я работаю на машстройзаводе, по-вашему, на «чугунке».

Гарьке ничего не оставалось, как пожать великодушную руку этого Виктора Павловича.

— Ты знаешь, — сразу затараторила Надька, с восторгом глядя на Макаева, — Виктор Павлович, оказывается, был в Финляндии и в Венгрии. Так интересно! А как он поет!

— Так вот финны — феноменально спокойны, — так же улыбаясь, продолжал Виктор Павлович. Говорил он о спокойствии, а в глазах вспыхивали опасливые искорки, крепкие, как боровые рыжики, уши пламенели от присутствия невысокого, задиристого вида студентика с чибисовым хохолком волос на макушке.

— Скажи, когда это кончится? — прошипел Гарька, хватая Надьку за руку, когда Макаев закончил свой рассказ и, улыбчиво распрощавшись, пошел восвояси.

— Знаешь, Гарольд, — вырвав руку, назвала она его нелюбимым полным именем, — мне противно смотреть, как ты выкаблучиваешься. Чтоб больше такого не было, — и Надька, самолюбиво надув губы, молча пошла вперед.

На другой день они выскочили из ателье, где работала Надька, прямо под дождь. В сторонке около новенькой голубой «Волги» стоял Макаев в редкостном модном плаще болонья. Шурша и свистя полами этого черного, сверкающего от воды плаща, он подбежал к ним: садитесь, а то промочит.

Доброжелательнейший Виктор Павлович открыл дверцу. Гарька заподозрил, что Макаев уже давно сидел в машине и ждал, когда на крыльце