Светлана Гольшанская Лесной царь

Страшен лес ночью. Особенно этот лес — древний, колдовской, наполненный непонятной для человека жизнью. Не отваживались сюда ходить селяне даже в ясный день по широкой, протоптанной ещё до войны дороге. А уж по мелким, звериным тропам, через бурелом и трясину по скользким кочкам и колючим кустам в чащу в сумерках так и вовсе никто не забредал. Боязно было с самым дорогим — с душой — расстаться.

Нечистая сила из каждого дупла выглядывала. Демоны скрипели стволами и трещали сухими сучками, нет-нет да завывали волчьими голосами. В храме говаривали, что нет демонов. Всё выдумки колдунов окаянных, что жили на другой стороне леса в Чёрном замке. Это они из людей все соки сосали. Выгнали их оттуда воины в голубых плащах, и нечего стало бояться честному народу.

А всё равно как взглянешь на эту громадину серо-зелёную, как качается она на ветру и поёт зловещие песни, так весь дух зайцем в пятки ускакивает.

Не пошла бы сюда Зофья по своей воле в лес, только лихо из родительского дома выгнало.

Отец по дереву резал искусно. Такие наличники у него выходили, что глаза нельзя было отвести: цветы, птицы, звери, люди на них — целый мир. Ни одна фигура, ни один узор не повторялись. Купцы за его поделками со всех краёв Веломовии и соседней Кундии съезжались, на границе с которой стоял их родной городок — Подгайск.

Хорошо они жили, дружно и богато, только приблудилась к ним сиротка Милана, Милка по-домашнему. Родители в войну погибли, жалилась она, от колдунов простой люд защищали. Осталась она одна теперь, от голода и холода умирала. Пожалел её отец и взял в дом.

Вскоре Милка, как кукушонок, начала родного птенца из гнезда выживать: то пряжу испортит — запутает и порвёт, то полотенце с теста сдёрнет, и не поднимутся пироги, а то и вовсе мышь в постель дохлую подкинет. Никто, даже матушка, не верил, что Милка гадости делает. Говорили, плохая из тебя хозяйка, Зофья, не кивай на других — ругали и на горох в углу коленями ставили, пока она слезами умывалась.

Похорошела Милка: лохмы расчесала, в косы чёрные толщиной в руку заплела. Глаза — тёмные глубокие омуты — очарованием вспыхнули, тело полнотой налилось, щёки зарумянились. Что она не портила, то за своё мастерство выдавала, а Зофью запугивала, чтобы та больше пряла, ткала и шила, пироги вкуснее и пышнее готовила, а иначе, говорила, так перед всем городом опозорю, что тебя камнями побьют и в лес прогонят.

Терпела Зофья, молчать научилась. А что ещё делать, когда ни родители, ни подружки слушать её не хотели?

Повзрослели они, невестами стали. К Милке женихи всех мастей сватались, а на Зофью никто не смотрел. Заморыш — сухая и маленькая, волос невзрачный мышастый, кожа бледная с голубыми жилами, глаза блёклые прозрачные. Но радовалась она всё равно. Как сыграет Милка свадьбу, так в дом мужа уйдёт. Жизнь вернётся, как до неё была, когда матушка и батюшка любили Зофью и слушали.

Только отказывала всем Милка:

— Что мне селяне, ремесленники или купцы? Я за знатного хочу, за воина, нет, за царя!

Кто бы другой такую блажь сказал, засмеяли бы, а её подружки слушали. У Зофьи и подружек-то не осталось, всех с приходом Милки растеряла. Смотрела на сестрицу тайком и мечтала, чтобы её хоть самый бедный юноша в жёны позвал, лишь бы любил, а что даже беднее храмовых мышей жить станут — так разве же это важно?

Назначили к ним в Белоземье губернатором Заградского из Стольного града. Приезжал он посмотреть на вверенные ему государем земли, в приграничный Подгайск последним заглянул, как увидел Милку, так обо всём забыл: и что невеста его дома ждала, и что прежде не хотел он в этот сырой, богатый разве что торфом край переезжать. Поставил он себе усадьбу большую, на самом хорошем, высоком и сухом месте, и взял в жёны Милку.

Зофья обрадовалась, родителей старалась задобрить кротостью, в храме свечки ставила, чтобы счастье и удачу ниспослал Единый-милостивый. Ведь как говорили проповедники, Он всех, даже сирых и убогих любит, всем поможет, если сердце открыть. Только не вышло.

Родители серчали:

— Вон Милка-бесприданница, младше тебя будет, а такого мужа отхватила! В мехах и жемчугах ходит. А на тебя даже босяки не смотрят. Из рук всё валится, ни одна работа не спорится. Так ещё на зимний солнцеворот гадалка объявила, что бездетной ты до конца своих дней проживёшь.

Смирилась Зофья, что вечно одна будет. Куда ей против судьбы воевать? Хоть родители пока за порог не гнали.

Родила Милка Заградскому сына, знакомых на наречение созвала. Пригожий малыш вышел, крепкий, голосистый. Все нарадоваться не могли.

Зофья по обыкновению в тени пряталась, дожидалась конца торжества, ночи тёмной, чтобы ещё раз божьей милости попросить и прощения вымолить за мысли завистливые.

Осталась Зофья в храме одна и принялась зажигать свечи. Их держали в руках Крылатые посланники в голубых плащах — их тоже отец Зофьи в подарок вырезал. Лица светились добротой и одухотворением. Были они единственными её друзьями.

Выплакалась Зофья и побежала домой, чтобы родители не серчали, но что-то дёрнуло её в сторону. В темноте осинового круга голоса слышались. Звонко и мелодично шептала Милана, скрежетал ей в ответ некто в плаще недоброй беззвёздной ночи.

— Исполнил я твою волю, черноокая. Долг платежом красен.

Обнимал незнакомец её настырно, склонялся низко над шеей, шелестели юбки, белели стройные ножки.

— Дочку резчика забирай, сводную сестру мою! Никто о ней не всплакнёт, не вспомнят даже!

— Не нужна мне дочка резчика, нет в ней силы. Истлеет от одного прикосновения. Ты нужна, только ты!

Они целовались так жадно, что внутри всё горело, ноги к земле приросли, а голова не думала совсем. Лишь кровь стучала в висках.

— Неужели нет ничего на всём белом свете, что было бы дороже меня? — смеялась Милка жутко, как вороньё галдело над лесом.

— Отчего же? Есть! В этих лесах затерялась кровь Белого палача. Но нам в руки она не даётся — властвует над ней иной хозяин. Приведи ко мне Царя лесного, и не будешь больше должной.

— Но я видела, видела в дыму и зеркалах. Сестрица вам нужна, её кровь…

— Нет, не она, не она… — затерялись голоса в томных вздохах и шорохах.

Полегчало, и Зофья со всех ног домой понеслась. Не слышала ничего, не видела и знать не хотела! Не могло такое зло на порог чистого храма взойти. Да и сказать — некому. Не поверят ей, хотя сердце предчувствовало большую беду.

Бежать тогда надо было хоть куда, через заставу в суровую Кундию, где никто Зофью не знал. Выжить одной, быть сильной хотя бы раз… А не