прекрасный день лавочник отказывается отпустить мне в долг, потому что превышен обещанный кредит, для меня это не является неожиданностью. Зато куда больше меня изумляет, как быстро мой хозяин умудряется все уладить. И хотя здесь ведется та же борьба, что и у нас дома, в ней есть что-то возвышенное, благодаря чему она кажется мне иной. Это не будничные усилия ради куска хлеба, не унылое прозябание в вечном страхе, нет, в борьбе жителей хуторка на холме есть что-то весеннее. И меня затягивает круговорот светлых надежд, помимо своей воли я принимаю к сердцу их заботы, их надежды становятся моими надеждами, их стремления — моими стремлениями, их желания — моими желаниями. Вскоре корова Красавица делается для меня целью и символом.

Приближается пора, когда приведут Красавицу. К этому времени должен быть готов хлев. Хозяин скоро достроит его, но ему приходится то и дело отвлекаться: нельзя упускать работу в городе или в другом месте. У берега, под одной из скал, привязана лодчонка. Утром, на рассвете, или вечером, к закату, хозяин выходит на ней в море. У него небольшой невод для ловли пинагора. Сколько мы съели свежих пинагоров! Штабель соленых круглоперов в сарае понемногу растет, другие круглоперы вялятся на жерди за домом. В сухие дни мы с хозяйкой раскладываем по двору соленую рыбу, а к вечеру снова собираем ее. Хозяин в это время работает в городе на сушке рыбы.

Чтобы заполучить Красавицу, в жертву было принесено многое. Осенью и весной хозяин долго работал в Гардюре, не получая за это ничего, кроме литра молока в день для ребенка. Считается, что литр молока, который я ежедневно приношу, — от Красавицы. Хозяйка, давая ребенку рожок, поет ему об этом. Напевает колыбельную о корове Красавице: скоро Красавица поселится в своем хлеву, в своем новом-новом хлеву, который ей строит наш папа.

Хлев забирает у хозяина все свободное время. Это крохотное и ветхое сооружение, и, прежде чем впустить туда корову, требуется изрядная починка. Ради Красавицы он работает с таким тщанием. В одном месте что-то надо вставить, другое место надо обшить, третье — законопатить. Многие куски дерева для хлева хозяин принес из города — когда возвращался с работы или когда возвращался, не получив работы. Траву — взморник — для конопачения он таскает на себе с мыса, а ходу оттуда полчаса. В новом хлеву два стойла, потому что осенью Красавица должна отелиться и, если родится телка, ее оставят. Хлев должен быть под стать такому сокровищу, как Красавица. Подозреваю, что именно из-за этих кусков дерева для хлева хуторяне так экономят.^[1] Но на это не стоит обращать внимания. Красавица принадлежит будущему, она и есть и будущее и надежда одновременно.

И я принимаю во всем этом живейшее участие. Мне вдруг становится крайне важно, чтобы Красавица как можно скорее попала на хутор; для меня вопрос жизни, чтобы хлев был готов как можно раньше. Всякий раз, когда я прихожу в Гардюр за молоком, я внимательно разглядываю Красавицу. Прихожу я туда всегда к тому времени, когда коров после утренней дойки выгоняют пастись, Я сразу же узнаю, где Красавица. Коров там пятнадцати голов, и обычно я нахожу стадо за оградой луга, останавливаюсь, смотрю на Красавицу и говорю ей про себя: «Скоро ты, Красавица, придешь домой, скоро будет готов твой уютный маленький хлев». Когда я возвращаюсь, хозяйка неизменно расспрашивает меня о Красавице, словно о возлюбленном, и, узнав, что я видел корову, поет о ней мальчонке.

Наконец хлев готов. Стружки, опилки, мусор — все выметено и вынесено, в хлеву чисто, как в горнице. Теперь пора приводить Красавицу.

Воскресным утром мы с хозяином отправляемся в Гардюр за коровой. Погода прекрасная, как в мое первое утро на хуторе. В руке у хозяина новая веревка, аккуратно свернутая в изящные кольца. Я видел, как тщательно он разминал ее накануне, словно ей предстояло лечь на нежную девичью щеку… Я несу бидон. Предполагается, что мы заберем Красавицу после утренней дойки, а ребенок должен получить дневную порцию молока.

До Гардюра добрых полчаса ходьбы. Это большой старинный хутор, расположенный к западу от лавового поля, на широком огороженном лугу. К Гардюру относится несколько разбросанных вокруг хуторков-выселков. Живут в Гардюре люди богатые, состоятельные. Мы проходим лавовое поле, минуем болото и один из выселков. Хозяин молчит, погруженный в свои мысли, шаги у него тяжелые, большие. Свернутая в кольца веревка покачивается в Такт его шагам. Я семеню следом и еле поспеваю за ним.

Когда мы добираемся до Гардюра, дойка еще не кончилась. Хозяин хутора, невысокий, толстый, сутуловатый человек, стоит во дворе. Ему уже немало лет; речь у него быстрая. Он отвечает на наше приветствие, выжидательно молчит, засунув руки за пояс штанов, прищуривается и вглядывается в даль, словно определяя, какая завтра будет погода. На нем только рубашка и жилетка, лицо заросло щетиной.

— Вот, пришел за коровой, — говорит мой хозяин.

— Я так и думал, — отвечает крестьянин.

Молодой человек нерешительно молчит, но затем, словно набравшись смелости, продолжает:

— У меня к тебе просьба. Может, потерпишь до осени, а осенью я отдам тебе пятьдесят крон.

Крестьянин издает неясный, глухой звук. Вынимает из-за пояса левую руку, проводит ногтем большого пальца по небритой щеке, кривится. Взгляд его по-прежнему устремлен вдаль.

— А как же уговор? Ты ведь сам говорил, что, когда будешь забирать корову, рассчитаешься сполна, — твердо произносит он.

— Верно, был такой уговор. Я и прошу у тебя всего-навсего небольшой отсрочки. Переезд весной обошелся мне очень дорого, да и ремонт хлева тоже. Сам знаешь, свободных денег сейчас нет.

— Или плати, как уговорились, или корова останется здесь.

Я смотрю на моего хозяина, этого смелого, высокого и стройного светловолосого человека, и вижу, как лицо его заливается краской. Похоже, он еще не осознал случившееся, не может понять, что пришел сюда понапрасну.

— Стало быть, я не получу корову, если не заплачу эти пятьдесят крон?

— Точно. Уговор есть уговор. Не уйдет отсюда лучшая моя корова, если ты не выложишь денежки, как было договорено.

Молодой человек делает шаг к крестьянину. Я вижу как он сжимает кулаки и поднимает руки, слышу его сдавленный голос:

— Уговор! Я знаю только, что много месяцев работал на тебя ради этой коровы, а ты весь заработок оставлял себе. Тут ты слова не сказал. Все это время ты доил корову, можно сказать, как свою собственную, хотя на деле-то я уже давно расплатился за нее. Почему ты не можешь поверить мне в долг эти пятьдесят крон с отдачей через несколько недель, когда я тебе отдаю свое жалованье уже который