Юрий Малецкий Огоньки на той стороне

Всем: любимым и нелюбимым, знакомым, незнакомым, забытым — жителям многострадальной Самары, а также покинувшим ее в сомнительных поисках лучшей доли.

Григория Ивановича Голобородько контузило под Майкопом летом сорок второго. По выходе его из госпиталя, учтя наличие у него золотых рук автомеханика, им распорядились не совсем обычно: метнули с передовой, где он трубил шофером, ни много ни мало в Тегеран, принимать у американцев разобранные «виллисы» и собирать их. И там, в слишком теплой стране, от перегрева ли, контузии ли, чужого ли устава жизни, а главное — от феноменального количества разностранных шпионов, с ним и случилось: стал людей делить на право- и левосторонних. Кто по правой стороне улицы идет — шпион, по левой — наш человек.

Наблюдениям таким Григорий Иванович в Тегеране, да и после, до самой победы, ходу не давал; а вот по возвращении с войны в родной город Куйбышев как-то вдруг понял: главная задача его жизни — в том, чтобы выявить всю сеть городской агентуры.

Что можно сказать? Дело это нелегкое. Ведь само собой, что не всякий, кто идет по правой стороне, — шпион. Глупые агенты только в книжках, в жизни они умные, приметы свои обнаруживают редко. Но Григорий Иванович не только в явных, он и в тайных приметах кое-что понимал. Он шел за шпионом осторожно до самой шпионовой явки, караулил все его связи, а потом — на Степана Разина, 37, в органы.

Не дали Григорию Ивановичу ордена, дали пинка. Последний на его счету вражеский агент оказался командующим войсками Приволжского военного округа Глыбиным. Раз в жизни обманул Глыбин семью и охрану, чтобы прогуляться по майской погоде пешком на Троицкий рынок, за любимыми тыквенными семечками. Семью обманул, охрану обманул, но Голобородько не обманешь. Сочтя шпиона по всем повадкам не менее как резидентом, Григорий Иванович накатал телегу на семь страниц.

Ну, на Степана Разина облизнулись и уже было рыбку — цап. Да не все коту масленица. И на старуху бывает проруха. Где как, а в России эта житейская максима верна всегда и всюду, даже если речь идет о всесильных органах. Не зря говорит народ ретивым не в меру: обкусисся. Конечно, раз ты на таком месте, что можешь брать, то и бери, кого хочешь, а все же иной раз и подумать не мешает, просто разнообразия ради: по чину ли берешь? Бери любого, бери ты первого встречного-поперечного, ежели он тебе сгодится для какого-никакого дела, но Глыбина не трожь. Глыбин — он и по фамилии Глыбин. У него там, на самом верху, — будь здоров кореша. И только было здесь собрались его слопать и косточки выплюнуть, как раздалось оттуда, сверху, такое, что они быстрехонько шасть по стойке «смирно» и — руки прочь от Глыбина.

Ну, а коль Глыбин снова верный сын партии и народа, а дело уже завертелось, пошли уже круги по воде в кругах, то — кто ответит? Не могут же сами органы отвечать за свою ошибку; и если Глыбин случайно не враг, то кто враг? Тот, кто его оклеветал. Вот почему, как ни жаль было терять такого энтузиаста, столь бескорыстного осведомителя, вынуждены были призвать к ответу гражданина Голобородько за вредительский оговор лучшего из лучших представителей славного комсостава ПриВО. Хотели уже, доблестно раскрыв особенно хитроумно замаскировавшегося вредителя, по знакомству оформить его всего на десять годков в Мелекесс — здесь же, под боком, в Ульяновской области, серу копать, но, поскольку к тому имелись формальные основания, направили его порядка ради на психиатрическую экспертизу. Пятиминутное дело, казалось бы, но вышла осечка. Потому что врачебная комиссия неожиданно оказалась старого образца. Командовал той комиссией профессор Петр Авдеевич Галкин, который никаких авторитетов, кроме себя, не признавал и не только не скрывал этого, но — демонстрировал свою независимость; и однако же, имея в личном деле взыскание на взыскании, сидел он на удивление прочно в своем профессорском кресле, и слово его для всех было закон. Для этого мало быть хорошим специалистом — то не редкость; а редкость быть человеком, от рождения лишенным страха, вообще не понимающим — в какие бы времена, кто и как бы доходчиво ему ни объяснял, — как это в Божием мире можно кого-то или чего-то бояться. Таким-то вот человеком и был Петр Авдеевич Галкин, и это неумение бояться столь отчетливо обнаруживалось в его повадке, голосе и взгляде, что пугать его, воздействуя мытьем или катаньем, было просто неинтересно. Да и к тому же, если человек не боится, поневоле начинаешь его бояться: ни с того ни с сего человек таким смелым не бывает.

Словом, Петр Авдеевич Галкин, а с ним и вся струхнувшая, но загипнотизированная бесстрашием профессора комиссия, что называется, безо всякого Якова признали Голобородько негодным для отбытия срока по причине шизофрении параноидной формы. Уж не знаю, сошло ли это и на сей раз с рук Галкину и комиссии (а очень может быть, что и сошло: чем черт не шутит в стране, где на десятки миллионов случаев, подходящих под общее правило, всегда найдутся тысячи исключений, в стране, где привычка, инерция — под грохот всех исторических понуканий — остается главной действующей силой, — и если, допустим, ты уже привык, что такой-то давно и постоянно безнаказан, попробуй-ка вдруг переступи свою вторую натуру, попробуй увидеть такого-то свежим глазом — и призвать к порядку по всей строгости нашего сурового, но справедливого времени), но что касается Голобородько, на нем ребятам из органов довелось обкуситься еще раз. Обозлились они, конечно, очень, но против передовой науки не попрешь. Вынуждены были они выпустить Григория Ивановича из коготков, и пошел он не в Мелекесс на серные копи, а в Томашево, местный дурдом, и не на десять лет, а — пока не перестанет быть социально опасным.

Зря все это, думал Григорий Иванович. Ведь уже исправился. Приказали — исправился. Он систему понял еще в сорок первом. Инициативу проявляй когда? — когда бомбят: дуй из грузовика и рой носом землю поглубже. А на все прочее есть приказ. Сказано: не тебе, Голобородько, шпионов ловить, не твоя это забота — ну и все, кончилась инициатива. Не будет больше. А тут: больной. Но ничего не попишешь.

Провел Голобородько в Томашеве более двух лет. Что сказать? Жить везде можно. Раньше он, как и многие, думал: псих — это кто на тебя в упор глядит и не видит. Кто уверен, что он Наполеон. А спросишь его, сколько будет дважды два, отвечает: яичница всмятку. И невдомек ему, Богом ушибленному, что это яйцо бывает всмятку, а яичница — глазунья.

Но таких, задвинутых, Голобородько в Томашеве не встречал. Народ был вполне человеческий; ну и, как