куда. Пьеши ли черное млеко — кобылий кумуз?

— Да.

— Разговорчивый. Ну давай, позови следующего. Подожди. Ты знаешь, что я здесь — самый главный?

— Да.

— Так вот: предупреждаю — чтоб мне на тебя не жаловались нянечки, в одиночку в горы не ходи. Что случится — кому отвечать?

— Сам отвечу кому надо.

— Ишь, ответственный. Смотри, я предупредил.

Горы огромные, крутые, чужие, радовали и пугали, отталкивали и притягивали вечностью своей, неожиданностью цвета, излома, каскадом форм и плоскостей, бесконечной новизной, — то вдруг издалека станет видна темная и страшная, как ноздря великана, пещера, то неожиданно вспыхнет в мелкой трещине пучком искр притаившаяся друза хрусталя.

Это было счастье, из которого нельзя было уходить, — добрый близостный покой, покойная доброта, добрая близость невраждебного мира, — скал, леса, озер, самого воздуха, легкого и прозрачного, сквозь него видно далеко, за самые дальние пределы жизни.

Тучи пришли внезапно, набухшие грозой, невиданной даже для этих мест. Егор едва успел добежать до лесной пожарной вышки, снизу обшитой серыми досками, спрятался, присел у открытого проема на охапку вялой, скошенной травы, не дыша, замер от нарастающего восторга ожидания.

Красные, голубые, белые молнии чиркали наперегонки. Лес то резко открывался на мгновение, бурый, зеленый и черный одновременно, то так же внезапно задергивался непроницаемой занавесью крупного дождя. Хотелось плакать, и клясться кому-то в чем-то и любить всех на свете.

Дождь перешел в редкий мелкий град, затем градины стали крупнее, падали с шорохом и стуком, и Егор выскочил из укрытия и вихрем помчался прыжками по узкой, усыпанной градинами тропинке к санаторному корпусу.

Под водосточной трубой санаторного двухэтажного деревянного дома стояла, прижимаясь к стене, тощая волчица со впалыми боками и висячими сосцами, и у ее лап — два лобастых детеныша.

Егор пошел на цыпочках, приговаривая негромко:

— Ну, ты что? Из дома бежишь? Грозы испугалась? Ну, не бойся, не бойся, не бойся, давай вместе жить в лесу? Давай? Я тебя кормить стану, с волчатами в горы пойдем. Ну, чего смотришь, не веришь?

Волчица беззвучно слушала, застыв повернутой крупной головой, потом неторопливо потрусила прочь, уводя за собой щенков.

6

— Что ты за человечина и что ты делаешь здесь, в темном коридоре? Иди домой. Сегодня музыки не будет. Ты видишь, все ушли, училище закрывается, видишь?

— Слышу.

— Гм, что же ты слышишь? Я тебя давно здесь замечаю, блуждаешь, подслушиваешь. Хочешь учиться музыке? Нет? Тогда зачем приходишь? Послушать музыку?

— Хочу понять, как звучат инструменты и как все получается, и что все это такое.

— Спроси, тебе объяснят.

— Сам хочу понять, куда все это девается. Она не должна исчезать, если умолкает инструмент. Когда все уходят, она засыпает здесь и спит до утра. Я думаю, если внимательно притаиться, можно услышать, как музыка дышит во сне. Тишина и молчание колдуют ее.

— Возможно. Подвинься, пожалуйста. Так. Рассказывай, что же такое музыка?

— Я мало знаю об этом. Ритм? Напряжение? Звучание всего, что есть вокруг? Звучит все. Скамейка, где мы сидим. Стена, на которую смотрим. Пол, скрипящий под ногами. Воздух, которым дышим. И если все это услышать и красиво расположить в каком-то порядке, то получится музыка. Нужно развить в себе чуткость, услышать внутреннее состояние предметов. Слух — это не молоточек и наковальня в ухе. И даже музыка — это не расположение звуков по высоте и длительности. Она не передает всего, что совершается и творится. Это не колебание воздуха, так же как мысль — присловье замысла, и всех оттенков не высвечивает.

— Ого! Теперь я догадался, кто ты. Ученик какого-то класса Егор Иванович, правильно?

— Не хитрое дело, городок-то маленький. А вы тут преподаете историю музыки, так?

— Истинно. Вот и познакомились. А скажи-ка, Егор Иванович, что тебе больше нравится, — оркестр или сольный инструмент?

— Когда как. Весной — оркестр, зимой — инструмент.

— Скрипка, рояль или духовые?

— Вечером скрипка — тихий разговор. Днем рояль — громкий спор. Импровизация. Там все на ходу, только рождается. Пытается перебороть одно другое. Так и слышу, чувствую. Кажется, есть во мне музыка, но ей не вырваться. Никогда. Это ужасно — осознание своей неполноты. Как будто судьба отказывает в праве на жизнь, а за что?

— Ты пробовал учиться музыке?

— Да. Не шей мне, маменька, красный сарафан. Во саду ли, в огороде. Не получается. Иногда кажется, вот-вот поймаю какую-то связь всего со всем, вы понимаете?

— Понимаю, очень понимаю, продолжай.

— Она на меня так страшно действует. Иногда чуть не плачу от звуков. Иногда тянет умереть от восторга. Но нужно избавляться от этого. От этой слабости. Поэтому прихожу сюда слушать, чтобы понять. Я читал книги о музыкантах. Моцарт, Бетховен, Берлиоз, Гайдн, Шопен, Чайковский. Многие их опусы наизусть помню, внутренне проигрываю. Не посчитайте наглостью, но все это в прошлом. Там и останется среди тех людей, для которых, среди которых создавалось. Популярность? Кто из ста взятых наугад людей хоть раз в месяц слушает Моцарта, Бетховена и других? Гениями становятся только после смерти, много после. Можно, конечно, при известной подготовке впадать в экстаз среди мраморных надгробий, но какое это имеет отношение к ритму сегодняшнего сердца? Единственным оправданием было бы существование того света, где все они вместе, на виду, — благодетели, ревнители, страдальцы...

— У тебя есть друзья?

— Много и... никого.

— Так я и думал. А твой знаменитый дрессированный осел?

— Увы, побрел к Стиксу. Я надеялся, что буду долго-долго горевать о нем, и оказалось, что через две недели едва вспоминал. Мне стыдно, но какое отношение имеет к музыке мое отношение к ослу?

— Не ошибись с плеча... Все в мире имеет отношение ко всему. Ты бывал на наших ученических концертах?

— Бывал. Но если честно, — за них стыдно. Приходят мясные мамы, смотрят, слезясь умилением, на чистых, в галстучках, крошек, и все как понарошку. Будто играют. А ведь есть, наверное, другая жизнь. Совсем, совсем другая, вы понимаете?

— Другая... Какая она, другая? Вот война кончилась. Теперь долго не будет. Люди все исправят. Всю жизнь исправят. Война — болезнь. К счастью, оказалась не смертельной. Для чего-то целого. Теперь выздоравливаем. И когда-нибудь наступит гармония. Должен же восторжествовать мир? Мир — это гармония ума и сердца. Ты осознаешь, что такое гармония?

— Конечно. Когда ни один звук — не чужой, все — близкие.

— Вот-вот. Но так бывает редко и ненадолго. А все-таки вместе. Сочетание. Соприкосновение.