- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (61) »
надеждой. А что проводник? Как он говорил: “И Лермонтов носил форму!”
Мало кто помнит теперь эти тусклые, тягучие годы. Пустые магазины с пирамидами банок морской капусты, мрачная бедно одетая толпа... Безнадега! Мало кто помнит это теперь — и правильно: не надо это вспоминать, портить настроение!
В моей башне на краю болота Леха появлялся обычно очень рано, когда свет лишь чуть-чуть брезжил в тумане. Звонок дребезжал длинно и требовательно, разбивая долгую тревожную тишину. Ясное дело, я давно уже не спал, ожидая гостя. Леха неторопливо вешал шинель, снимал форменные бутсы, уходил молча в ванную и долго там плескался и харкал. Я, волнуясь и трепеща, заваривал чай, накрывал завтрак. Леха выходил в кухню, вольготно разваливался на диванчике, молча пил чай, кружку за кружкой, без всякого выражения жевал бутерброды с драгоценной “докторской”.
Где-нибудь после пятой-шестой кружки Леха блаженно откидывался, позволял себе расстегнуть форменный китель. Он знал, чего я жду, но вместо этого садистски долго рассказывал о хаосе на железной дороге. Умел Леха вынуть душу — этого у него не отнять! Наконец он вскользь задевал струну:
— На той неделе с Аксеновым нажрались — еле доволок его!
Кого он только не волок за последние годы! На него вся надежда! Знаменитый Аксенов — одного его слова достаточно, чтобы мне...
— А чего нажрались-то? — равнодушно зевая, спрашивал я.
Может быть, обсуждали мой рассказик и увлеклись?! Уж сколько моих рассказов я переправил с благожелательным Лехой в Москву... “Ну... этот у тебя чуть покрепче. Но жизни не знаешь! Ладно уж — Ваське покажу... Он тоже жизни не знает. Может, понравится?”
— Ну?!
— Да так, — лениво говорил Леха. — Калькутту зарубили ему — вот он и зóпил!
Я вздыхал. Мне бы “зарубили Калькутту” — я был бы, наверное, счастлив, прыгал до потолка!
Да, Леха был большим мастером творческого садизма!
В следующий раз я принимал его почти равнодушно, зная, что никакому гению он меня не покажет. И вдруг Леха лениво сообщал:
— Аксенову твой рассказик понравился — носится с ним по всей Москве!
Но по всей-то, наверное, и не надо? Одной редакции достаточно!
— Твардовскому отдал... Тот наверняка зарубит.
Зачем же тогда ему?
— Мрачен сейчас Трифоныч — в ЦК трепали его!
— Ну что же... спасибо.
Я снова сникал.
— Извини! — Я в отчаянии уходил в туалет и долго сидел там, закрывшись. Нет, жизнь безжалостна и никогда не полюбит меня, тем более в этом халтурном доме на болоте, где даже унитаз раскачивается!
Когда я возвращался на кухню, Леха уже гордо спал на кухонном диванчике; я накрывал его пледом и уходил. В ту пору мне еще не приходило в голову, что я еду на поезде, несущем меня совсем не туда, и мой друг Леха на самом деле... Нет!
Я уходил в мой маленький кабинетик и, закрывшись там, предавался уже отчаянию на полную катушку, во всяком случае, на то время, пока не проснутся жена и дочка и надо будет выглядеть бодрым.
Я снова перечитывал мои рассказы, начиная с первого.
Пока все спали, я перелистывал странички. Ну и что? Кому, трезвому или пьяному, понравится это? Разве что самому Лейкину, которого не существует. Может, Леха, при его могучих связях, куда-то втолкнет? Я шел на кухню, накрывал его еще и одеялом. Леха приезжал ко мне раз в неделю. Я работал тогда инженером-электриком в одной скучной конторе, и чтоб от службы той осталась хоть какая память, замечу на том языке: амплитуда событий нарастала. Литературная моя карьера в Москве совершала, со слов Лехи, безумные скачки вверх и вниз. — Твардовскому твой рассказ понравился. Он — за! Ура! — Но Солженицын — резко против! Говорит, правды мало. — При чем здесь Солженицын-то? — стонал я. — Кто дал ему? — Я, — говорил неумолимый Леха. Лучше бы он свой рассказ дал Солженицыну, а не меня мучил! Трудные это были годы... — Все! Я еду с тобой! — Пожалуйста... только хуже будет, — проговорил Леха, уязвленно усмехнувшись. И оказался прав.
Ненастным утром в Москве мы долго добирались до лехиной бедняцкой квартирки, странным образом расположенной в треугольнике между тремя железнодорожными насыпями. Потому, наверное, он и железнодорожник? Хоть отчасти я отомстил ему — выпил целый заварочный чайник его чая, сожрал полколбасы. Вот так вот. Наш ответ Чемберлену! Теперь мы гостим! Он вышел в коммунальный коридор позвонить и вернулся на удивление быстро, зловеще усмехаясь. — Будут все! — Все? Неужели?! — Я не то чтобы был рад... — Мое слово кое-что значит для них! — веско проговорил Леха. Видимо — возил. — Только выпивону с собой возьми, а то
ЧЕЛОВЕК ПО ФАМИЛИИ ЛЕЙКИН
На одной железнодорожной станции жил человек по фамилии Лейкин. Работал грузчиком. Привозили железо — он грузил железо, увозили муку — он грузил муку. Однажды он даже грузил бешеных собак, нужных для каких-то опытов. Как-то в выходной он шел по улице. На первом этаже дома окно было распахнуто, и он увидел там черную доску с написанными на ней формулами. Он понял вдруг, что знает, как писать дальше. Он вошел, взял мел и стал писать. В аудиторию вернулся профессор, который как раз не знал, что писать дальше. — Кто вы? — закричал профессор. — Я Лейкин, — отвечал тот. — Грузчик на железнодорожной станции. — Но ведь до конца эта формула не известна никому! — вскричал профессор. — Извините, я этого не знал, — сказал Лейкин и остановился. Профессор побежал на кафедру за коллегами, и когда они вошли, Лейкина уже не было, а малограмотная уборщица стирала с доски мокрой тряпкой. — Что вы наделали! — А чаво?.. Через неделю профессор нашел Лейкина на железнодорожной станции, где тот грузил уголь. — ...Но это же очень просто! — сказал Лейкин, взял уголь, подошел к вагону и стал писать. — Зачем вы пишете на вагоне? Он же скоро уедет! — сказал профессор. — А я так всегда, — сказал Лейкин. — Упала доска с дома — пишу на доске. Колесо прикатилось — пишу на колесе. А недавно — смотрю, села галка. Я подкрался к ней с мелом и быстро, пока она не улетела, доказал на ней теорему Дуду. — Дуду! — застонал профессор. — Человечество над ней бьется уже двести лет! Лейкин развел руками. — Знаете, — сказал профессор. — Лучше вам нигде не показываться. Вы опередили свой век! — Да, — сказал Лейкин. — Пожалуй, я его опередил. И они расстались. Лейкин пошел к себе грузить уголь, а профессор — к себе домой. Он вошел в кухню. — Эх! — воскликнул профессор, потирая руки, пытаясь взбодриться. — Хорошо холодным вечером чайку с лимончиком! Но лимона не оказалось. И чаю — тоже. И вечер был теплый.Пока все спали, я перелистывал странички. Ну и что? Кому, трезвому или пьяному, понравится это? Разве что самому Лейкину, которого не существует. Может, Леха, при его могучих связях, куда-то втолкнет? Я шел на кухню, накрывал его еще и одеялом. Леха приезжал ко мне раз в неделю. Я работал тогда инженером-электриком в одной скучной конторе, и чтоб от службы той осталась хоть какая память, замечу на том языке: амплитуда событий нарастала. Литературная моя карьера в Москве совершала, со слов Лехи, безумные скачки вверх и вниз. — Твардовскому твой рассказ понравился. Он — за! Ура! — Но Солженицын — резко против! Говорит, правды мало. — При чем здесь Солженицын-то? — стонал я. — Кто дал ему? — Я, — говорил неумолимый Леха. Лучше бы он свой рассказ дал Солженицыну, а не меня мучил! Трудные это были годы... — Все! Я еду с тобой! — Пожалуйста... только хуже будет, — проговорил Леха, уязвленно усмехнувшись. И оказался прав.
Ненастным утром в Москве мы долго добирались до лехиной бедняцкой квартирки, странным образом расположенной в треугольнике между тремя железнодорожными насыпями. Потому, наверное, он и железнодорожник? Хоть отчасти я отомстил ему — выпил целый заварочный чайник его чая, сожрал полколбасы. Вот так вот. Наш ответ Чемберлену! Теперь мы гостим! Он вышел в коммунальный коридор позвонить и вернулся на удивление быстро, зловеще усмехаясь. — Будут все! — Все? Неужели?! — Я не то чтобы был рад... — Мое слово кое-что значит для них! — веско проговорил Леха. Видимо — возил. — Только выпивону с собой возьми, а то
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (61) »