позапрошлым летом Боба потянуло к корням, уехал в вологодскую деревню, где родился отец (“Вологодский конвой не шутит”, — поговорку привез). Кроме того — приехал на зеленом “москвиче”, такого цвета ни до, ни после не встречал. В машине имелся водитель, в шляпе, галстуке и костюме (приметы нового?). Но водитель этот вел себя странно — почти не шевелился, и я не видел, чтобы он выходил из машины. Только пил. На третий день умер, прямо за рулем. Приехали родственники, водителя увезли, а зеленый “москвич” почему-то оставили (может, тоже родня Боба, а может, в благодарность?). Боб потом пол-лета, вздымая тучи, гонял на этом авто, порой даже гордо отказывался: “Я за рулем!” Потом Паша попросил тачку “буквально на полчаса” — и с концами. Остаток лета прошел в скандалах и драках, братья разошлись и разделили дом. Сошлись только на моей почве.
Но где же наш квартиросъемщик? Почему не звонит? Ведь, уходя, мы с отцом оставили там заряд огромной созидательной силы: вот, мол, отец до сих пор — в восемьдесят пять! — еще работает, выводит сорта... весь черный хлеб, что едят в Ленинградской, Ярославской, Нижегородской, Костромской, Архангельской... Вологодской областях, — его сорт! Он кормит! Неужели и это не подействовало? — Что же тогда? Я сидел, в отчаянии уронив руки. Надо печатать! Плевали все на наши “заряды”! Молчит телефон!
...На другой год жизнь Боба снова переменилась. Он снова поехал на “малую родину” — и вернулся... верхом на коне. На мощном пегом тяжеловозе — Орлике. И все лето гордо на нем гарцевал, на радость нам — и назло брату. При этом никому не отказывал в помощи — окучить картошку, привезти сена. Денег обычно не брал — лишь скромно говорил: “Но надо же учитывать и гомогенный фактор”! И, уезжая в тот год с дачи — на машине со Славой, — мы обогнали на шоссе Боба — на высоком возу сена, с каким-то мальчонкой... помахал нам рукой!
Но где же наш квартирант?! Десять уже! Значит, все — никаких надежд?!
Зимой, конечно, Боб Орлика пропил — теперь тот пашет на ферме моего друга Аркани... За что Арканя меня выгнал? Что я про охранную проволоку, которая меня перережет, сочинил? Ну — еще назвал однажды его хозяйство — “Арканзас”... Ну и что здесь плохого-то? Фактически — за свободу слова пострадал! Телефон вдруг тихо брякнул, и я, даже не дав ему раззвониться, сорвал трубку. — Але!.. Ничего не слышно... Але! Тишина... только какие-то шорохи... Хотел уже вешать трубку, но шорохи вдруг сложились в тихий голос: — ...Хасан. — Что? — Хасан. Жилец. — A-а... Здравствуйте! Как ваши дела? Долгое молчание... шорохи... — ...Куда я должен привезти деньги? — ...Но вы, наверное, устали? Снова долгое молчание: что с ним там? Потом еле слышное: — Да... Могу я завтра вам заплатить? — Ну разумеется, разумеется! Да — нелегко, видимо, даются доллары! — ...когда? — Да когда вам удобнее. “А давай и мы будем гордые?.. А?” Опять долгая тишина, шорохи. Потом еле слышно: — ...спасибо. Вот и хорошо! Оба — наверное, с облегчением — повесили трубки.
Машинка прям разбежалась — не удержать! ...Наш покойный Тавочка, особенно если его в наказание держали ночь взаперти, утром выскакивал как пружина, как шнурок, продевался под воротами — высота там была не больше ладони, — выскакивал на тропку и начинал быстро бегать туда-сюда, жадно вынюхивал, иногда повизгивая от восхищения. Потом, словно ударившись о какой-то запах, застывал изваянием: “...не может быть!” И снова мелькал по дорожке. Для него это было — все равно как для нас прочесть утреннюю газету... и даже интересней, потому что там у него было все — настоящее. Ч-черт! Лента клочьями. Надо менять. Вышел в коридор — скатать с катушки старую ленту, бросил катушку вдаль — поскакала, разматываясь. Раньше Тавочка такого не пропускал. Даже если спал глубоко, сразу просыпался, выскакивал в коридор и, звонко лая, несся прыжками за катушкой, хватал ее лапами... Теперь не проснется. Ладно, дорогой. Больше не нервничай: новая лента уже не про тебя.
Утром я, наслаждаясь бездельем, завтракал — и вдруг вспомнил: писательское собрание в одиннадцать. — Извините!.. привет! — пробирался на свободное место. — Снова он чем-то доволен! — прошипел Гиеныч.
Зимой, конечно, Боб Орлика пропил — теперь тот пашет на ферме моего друга Аркани... За что Арканя меня выгнал? Что я про охранную проволоку, которая меня перережет, сочинил? Ну — еще назвал однажды его хозяйство — “Арканзас”... Ну и что здесь плохого-то? Фактически — за свободу слова пострадал! Телефон вдруг тихо брякнул, и я, даже не дав ему раззвониться, сорвал трубку. — Але!.. Ничего не слышно... Але! Тишина... только какие-то шорохи... Хотел уже вешать трубку, но шорохи вдруг сложились в тихий голос: — ...Хасан. — Что? — Хасан. Жилец. — A-а... Здравствуйте! Как ваши дела? Долгое молчание... шорохи... — ...Куда я должен привезти деньги? — ...Но вы, наверное, устали? Снова долгое молчание: что с ним там? Потом еле слышное: — Да... Могу я завтра вам заплатить? — Ну разумеется, разумеется! Да — нелегко, видимо, даются доллары! — ...когда? — Да когда вам удобнее. “А давай и мы будем гордые?.. А?” Опять долгая тишина, шорохи. Потом еле слышно: — ...спасибо. Вот и хорошо! Оба — наверное, с облегчением — повесили трубки.
Машинка прям разбежалась — не удержать! ...Наш покойный Тавочка, особенно если его в наказание держали ночь взаперти, утром выскакивал как пружина, как шнурок, продевался под воротами — высота там была не больше ладони, — выскакивал на тропку и начинал быстро бегать туда-сюда, жадно вынюхивал, иногда повизгивая от восхищения. Потом, словно ударившись о какой-то запах, застывал изваянием: “...не может быть!” И снова мелькал по дорожке. Для него это было — все равно как для нас прочесть утреннюю газету... и даже интересней, потому что там у него было все — настоящее. Ч-черт! Лента клочьями. Надо менять. Вышел в коридор — скатать с катушки старую ленту, бросил катушку вдаль — поскакала, разматываясь. Раньше Тавочка такого не пропускал. Даже если спал глубоко, сразу просыпался, выскакивал в коридор и, звонко лая, несся прыжками за катушкой, хватал ее лапами... Теперь не проснется. Ладно, дорогой. Больше не нервничай: новая лента уже не про тебя.
Утром я, наслаждаясь бездельем, завтракал — и вдруг вспомнил: писательское собрание в одиннадцать. — Извините!.. привет! — пробирался на свободное место. — Снова он чем-то доволен! — прошипел Гиеныч.