некоторых чудес электроники, но на эту же тему. Тут я впервые остро и сильно почувствовала то, о чем раньше лишь пугливо грезила: смертельный ужас и самое острое наслаждение ходят вместе. Из туманных намеков Марта (он продолжал со мной общаться как с малознакомой, каждый раз все было как бы впервые) я усвоила, что он работает лишь «штучно», по заданию какого-то абсолютно законспирированного комитета, правящего миром. Правда, короли, к которым он наведывался, были в основном азиатские, дряхлые, их столицы заросли джунглями. Но разочарование мое пришло не от этого — а от того, что он был такой же узкий педант, как и Гуня, — только наоборот. В нем не было ни капли лихости, а тем более веселости, он двигался как заводной, а когда завод ему не подкручивали, он был почти мертв.

Неужели это и есть весь диапазон жизни — от Гуниной правильности до этого «робота зла», — и ничего больше нет на свете?

Помню, я была в отчаянии: неужто это и есть весь простор, в котором мне разрешено двигаться?

Даже хаты их были рядом: у Гуни — в коммунальных трущобах Мучного переулка, у начала Сенной толкучки, у Марта — высоко над этой же самой толкучкой, в угловом доме на углу Сенной площади и Московского проспекта.

И единственный глоток свободы между двумя пытками занудства — кишение людей, в основном грязных и рваных, на Сенной; но потолкаться среди них, посмотреть, понюхать, послушать — это было долгое время единственной вольностью и радостью в моей жизни. Надо было найти спасение где-то здесь, другого в то время не было — и я нашла. Не помню даже, от кого к кому я шла, — настолько долго я болталась в толпе, что даже забывала, куда двигалась. Март обожал «утренники», сеансы ужаса в самые невинные и свежие утренние часы, — от него ли я шла или к нему — но время было не позднее, самая жизнь. Хотя погода была мерзкая, тот промежуток между зимой и весной, грязный и слякотный и, главное, гораздо более продолжительный, чем сама зима и весна. Ноги чавкают в болоте из грязи и снега, небо лежит прямо на крышах темным одеялом. И тем не менее я чувствовала ликование: сейчас, сейчас что-то произойдет! Хотя что можно найти среди этих оборванцев, прижимающихся к тебе, чтобы вытащить кошелек? И тем не менее предчувствие счастья нарастало. Наверное, я уже увидела ангелов и все поняла, но заторможенное реальное сознание еще не врубилось, не усвоило того, от чего уже возликовала душа.

— Девушка! Купите рыбки! — услышала я наконец и лишь тогда обернулась. Вот ангелы — старичок и старушка, бедные, но чистенькие, улыбаются мне.

— Последний пакет остался, ровно полкило! — светло улыбаясь, произнесла старушка, одетая в какую-то детскую курточку. — Хорошая корюшка, хорошая! — Для убедительности она важно кивала маленькой головкой, одновременно утирая сухонькой ручонкой губы. Старичок, сияя, влюбленно смотрел на нее: надо же, какая у меня супруга проворная, умеет дела вести!

Правда, причины сияния его взгляда были очевидны и не совсем безгрешны, но и причина эта, помню, наполнила меня умилением: надо же, в таком возрасте и так любят друг друга, не могут глаз отвести и все прощают!

— А свежая? — Присев к ящику, служившему им прилавком, я подтянула целлофановый пакет к лицу; за мутным целлофаном, прижавшись серебристыми боками к стенке, светились рыбки. Прикрыв от наслаждения глаза, я глубоко вдохнула огуречный аромат свежей корюшки, этот первый весенний запах в нашем городе.

— Свежая, свежая! — обрадовался старичок. — Только что сын вернулся... ночью на лед ходил!

Ликование наполнило меня до кончиков пальцев — все приближалось, причем стремительно!

— Но сейчас ведь лед слабый, наверное? Не боитесь за сына?

Я услышала свой голос слегка со стороны... правильно идешь!

— Вот такой он у нас! — проговорила старушка. — Не спорь, мама, — и весь разговор! Всю ночь Богу молимся, когда он уходит!

— А можно мне увидеть его? — проговорила я, замирая. Иначе как с ангелами, путь этот мне не пройти.

— А что ж? Можно, — рассудительно кивая, сказала старушка.

— Вот это характер!,— имея, очевидно, в виду меня, но радостно глядя на свою супругу, воскликнул старичок.

— Тогда денег не надо, не надо! — Старуха замахала темной ладошкой. — Мы тебя угостим!

Счастливые таким удачным завершением торговли, они запихнули пакет в клеенчатую потертую сумочку, и мы пошли.

Оказалось, что и за домом Марта жизнь существует, о чем я, правда, и раньше робко догадывалась. Мы свернули с шумной Садовой, прошли через сквер Никольской церкви мимо молящихся и нищих, под сенью огромной голубой колокольни на тихий Крюков канал.

И тут меня нагнал новый шквал счастья, заставивший даже вспотеть, — наконец-то разум догнал душу и все объяснил, расставил по местам — но и припугнул до дрожи. Конечно, я уже бывала здесь, но в качестве Гуниной прислуги, и здесь пекла картошку... А прийти сейчас так, одной, с согласия старичков — то было уже полной и окончательной счастливой капитуляцией, тут не стоит уже лепетать: «А не одолжите ли спичек, у нас вдруг закончились» — тут уже полная «явка с повинной». Ну и пусть! Все правильно! Я даже обогнала старичков и с колотящимся, прыгающим сердцем подождала их у арки — не стоит и их роль принижать, показывать, что путь мне известен — сколько уже раз я пролетала его в мечтах, — и неужели мы идем по нему на самом деле?

Мы вошли через кривую трубу арки, через двор, обтянутый нежным мхом, словно ложа бархатом, в темную, сырую дыру лестницы, три ступеньки вниз, потом вверх. Такой узкой и крутой лестницы я не видела больше нигде. Дверь, ослепив светом, открылась не на площадке, а прямо посреди лестницы — в длинный и узкий коридор. Потом батя лихо и слегка даже воинственно распахнул дверь в комнату — и Митя, сидевший за столом под абажуром, вскочил так резко, словно испугался. Потом он сказал мне, что тайно ждал этого и боялся, — но, видимо, больше боялся — ежели пришла я, а не он!

— Вот — невесту сторговали тебе! — радостно сообщил батя.

Мы с Митей вдруг ухватили друг друга за одежду, словно боясь, что один из нас растает.

И вот — батя отбушевал за столом, а мамаша тихо отликовала — не зная, к счастью, некоторых тонкостей ситуации (в толпе гостей Мити они не запомнили меня, да я и была совсем другой — Гуниной прислугой) — ...а теперь...

Мы удалились наконец в Митину комнату, продолжая пребывать в некотором шоке. Трусость, к счастью, приходит ко мне уже после действия, и вот она меня охватила, но ничего уже не могла изменить — теперь уже пришла пора Митиной смелости.

— Э... э... — пробормотала я изумленно, — что это мы?

«Ку де фудр» — удар молнии, как называют французы такой