Наполеон Стурбрекке, не сяду с тобой за стол! А как у вас тут дела? — обратился он к старикам. — Да, чего вы тут говорите о подрастающей молодёжи? Чёрт меня подери, если б я вздумал подняться и оторвать свой зад ради неё, даже если б я сидел на граблях! Ни танцевать не умеют, ни пить как следует, ни в карты играть, ни подраться, что за компания нынче на свадьбе? — громовой хохот.

Наполеону поднесли пива, он уселся и принялся бахвалиться. Он сыпал сказками тех времён, когда он торговал скотиной. Одна побасенка была нелепее другой, особенно та, где он хвастался, как ловко надул «этого прохвоста», торговца лошадьми Пера Рюдлевига.

— Да, он заслужил то, что получил! Будет ещё у меня возможность провести его — я так и сделаю; да, я сделаю это! Почему б не обмануть негодяя при случае? Да, я обману. И наплевать, что вы подумаете!

— Я думаю, ты в ссоре с Пером Рюдлевигом, — серьёзно проговорил Энок. — Я боюсь, что если ты как следует подумаешь, то сможешь и у себя найти много недостатков.

— Чёрт подери, это верные слова, Энок! Твоё здоровье, мой старый друг и однокашник! Ты простой человек, тебе нечего прятать под стулом… да. Я говорю, как привык говорить. Пер Рюдлевиг пашет и ворует, а я пашу и пью; и если Пер Рюдлевиг попадёт в небесное царство, я тоже туда отправлюсь; да, я отправлюсь!

Хохот был такой, что никто не расслышал Энока и его увещеваний.

Может, ему уйти прямо сейчас? Он сидел здесь в компании грешников и святотатцев, пил с негодяями и слушал мерзкую болтовню; если б Господь призвал его сегодня, Эноку пришлось бы несладко. Он чувствовал себя прямо-таки испачканным грехами, кишевшими вокруг. Слушать и наблюдать такое, и не воспрепятствовать этому, — значит, сделать себя «участником в чужих грехах»^[15]…

— Но в конце концов, Энок, отведай пива; я полагаю, оно славное!

Это пришёл сам Хельге, отец невесты. Он испытывал некоторое облегчение, хотя и не сходил с ума от радости; усевшись возле Энока, он пустился в болтовню:

— Сегодня я выдаю замуж последнюю из моих дочерей, так что больше я не стану приглашать тебя на свадьбу, — сказал он. — И мы всегда были добрыми соседями, так что ты должен немного уважить меня и в этот раз. А невеста, Берта Мария, — ты знаешь её с тех пор, как она была маленькой. Теперь я предлагаю тебе стаканчик, Энок, и ты выпьешь его; отчего ты сидишь тут такой мрачный, ты ведь не сердишься на меня?

— Нет, нет! — вскрикнул Энок; он выпил. Пожалуй, это дурно с его стороны — быть таким нелюдимым. Стоило куда-то пойти — и он вёл себя как дикий тролль. Если он будет сидеть тут и грустить — люди могут неправильно понять это.

Хельге был добрым, порядочным человеком, к которому Энок хорошо относился; он всегда был простым и прямодушным. И если ему, Хельге, сегодня весело, то он и других хочет видеть радостными, — вот всё, что ему нужно.

— Выпей сейчас же, — сказал Хельге, — ты сразу немного освежишься; пиво только что процежено, лучше не бывает!

Два соседа уселись и завели разговор. Энок хотел показать, что и он в хорошем настроении; он принялся болтать и пить с Хельге. Тотчас же явился жених, с бренневином и со стаканами, и предложил ещё выпить.

— Теперь ты по-настоящему выпьешь со мной, Энок, в день моего праздника! Ты ведь помнишь, Энок, как я ходил вместо тебя в школу? А сегодня ты такой привередливый, что ничего так и не попробовал; но ты окажешь большую честь нам и нашему столу, если отведаешь чуточку того немногого, что у нас есть. Теперь выпьем с тобой ещё раз; твоё здоровье, Энок!

Выхода не было — Энок пригубил из стаканчика. Он не мог отвертеться, он должен был выпить. Жених такой милый и дружелюбный, и ничего плохого в этом нет — один стаканчик непременно нужно вытерпеть. Энок завёл с женихом разговор о былых временах, и Хельге тоже сидел с ними.

— Твоя дочь, без сомнения, нашла отличного мужа, — заметил Энок.

— Да, я полагаю, не самого скверного, — высказался Хельге. — И думаю, усадьба у него не такая уж маленькая!

Эноку казалось, что тяжкие раздумья разом отлетели от него. Глаза его смотрели более открыто, и здесь, в свадебном доме, ему уже не было так ужасно. Он ведь не обязан обращаться в веру именно сегодня, как собирался, можно ведь и подождать с этим. Господь же не имеет ничего против того, что он сидит здесь, болтает, как обычно, с друзьями, без ругани и прочих жутких вещей. Бог видит, что это так, и Энок, пожалуй, не мог поступить по-другому. Уж если ты грешишь, неважно, как и сколько, — так будет до тех пор, пока не уверуешь по-настоящему. Пиво, кстати, тоже дар Божий, а Хельге — замечательный человек. Нужно только смотреть в оба, вести себя как подобает…

Мало-помалу глаза Энока засверкали, и его бледный, светящийся лоб сделался горячее. Анна стояла в дверях и украдкой смотрела на него; она радовалась, видя, что её муж ведёт себя так же, как и все остальные. Он стал таким странным в последнее время, что она иногда и не знала, что подумать.

Эноку Хове было около сорока. Он выглядел вполне привлекательно. Лицо было ясным и разумным, с крупными яркими чертами; оно становилось благостным и почти детским, когда он смеялся; в такие минуты он обычно хватался одной рукой за подбородок. Волосы его были такие чёрные, что отдавали синевой, свешиваясь на лоб. От ушей и от подбородка росла густая, красно-коричневая борода, которая вместе с чёрными волосами обрамляла его открытое и задумчивое лицо. Он был одет в синюю косоворотку и чёрную жилетку поверх неё; вокруг шеи, у воротника, расшитого белыми нитками, обвивался чёрный шёлковый платок с красивым узлом, края которого прятались под жилеткой. Со своей строгой, тёмной головой на твёрдых, широких плечах Энок смотрелся не так, как остальные, он был здесь чужим; многим казалось, будто от него веяло холодом.

…Странно подействовал стаканчик. Энок согрелся, ему стало лучше, он уже не чувствовал того жгучего страха в груди. Один стаканчик — это ничего, хуже, когда выпьешь несколько…

Удивительно: всё, что дурно, — оно так приятно для плоти и крови! Хорошая компания и добрая выпивка, звуки скрипки, шум и веселье… блеск глаз, жажда плотских утех и роскоши… пожалуй, он этого хотел, наш прародитель Адам.

Наполеон был так пьян, что затянул песню:

Бедный Наполеон! Всегда только и разговоров что о бренневине.

Скрипка надрывалась пуще всех. Звук её и эхо так удивительно отдавались в сердце, со всеми полутонами, призвуками; это было нечто такое, что не могло исходить от одних лишь струн… не был ли тут замешан сам