Трофимыч?

— Что ж, потопаем, — согласился дед Кузьма: они вместе работали на хозяйственном дворе колхоза при лошадях.

Ксения не стала их дожидаться, крикнула матери, что уходит, и побежала по дороге.

Ей нужно было пройти деревню, колхозный сад, пересечь Козулинский лес, а там до фермы уже и рукой подать. В утренней тишине пробовали голоса первые птицы, навстречу солнцу раскрывались цветы, а вдали таинственно таял туман — Ксении казалось, что она слышит, как с мягким шорохом ползет он по кустам и травам.

После ночного дождя воздух был холодный, густой, казалось, его можно черпать пригоршнями и пить, пить, как родниковую воду. Подол Ксениного платья вымок, прилип к ногам, она выжала его, присела на берегу узенькой речушки Каменки, смотря на отраженные в ней облака.

Река то темнела, то светлела, то вспыхивала ярко, слепяще, когда пробегала по ней солнечная полоска. Ксения нагнулась, попыталась ладонями поймать суетящихся у камня рыбешек, но не поймала и тихо засмеялась. Хотя еще болели руки и голова болела, все же Ксении было хорошо сейчас.

Никому не понять ее: дед Кузьма жалеет, девчата на ферме осуждают, но невдомек им, что ничего нет слаще чувства близости к богу. Когда-то, девчонкой, и она не понимала этого. Отец заставлял ее молиться, а она елозила по полу на коленях, зевала и сонно таращила глаза, слушая, как отец читает библию. А на собраниях секты ей было страшно: она боялась криков людей, их лиц, их непонятных слов, пугалась, когда кто-нибудь подходил к ней, ласкал. Только одного Василия Тимофеевича не боялась Ксения. Брат Василий и тогда был такой же ласковый, старенький, добренький. Он часто приезжал к ним в деревню. Ксения забиралась к нему на колени и, замирая от страха и любопытства, слушала его рассказы о боге, о муках и странствиях Христа. Именно от него она услышала впервые о том, что на пятидесятый день после воскресения Христа из мертвых на его учеников — апостолов — сошел дух святой и они обрели способность пророчествовать на незнакомых языках.

— Оттого и зовемся мы пятидесятниками, — сказал Василий Тимофеевич, — и ты, деточка, усердно молись, не греши, тогда тоже получишь награду, и на тебя сойдет дух святой, как на святых апостолов. Сама будешь разговаривать с ним на языке ангелов, просить, чего пожелаешь.

И вот через много лет она наконец получила эту награду, теперь бог всегда будет охранять ее.

Ксения поболтала ногами в холодной воде, перебежала по шатким кладкам речку и поднялась на мощенную щебнем дорогу, недавно проложенную к свиноферме.

Возле фермы — длинного кирпичного здания с раскрытыми настежь воротами — в огромном корыте женщины мешали отруби. Петровна, худощавая старуха, которую даже годы не остепенили, молодым голосом выкрикивала частушки. Она сама сочиняла их и каждое утро устраивала здесь концерт.

— Бабоньки, видать, Шурка Остапкина опять сегодня заболела. Ну, ничего, я про нее вот что сочинила! — крикнула Петровна и, блеснув черными глазами, пропела:

— Ой, уморила, не могу больше! — взвизгнула, помахивая ладошками, краснощекая Валька Кадукова, дочка колхозного счетовода.

Ксения нахмурилась, прошла мимо них в свинарник.

Вдоль стен длинного широкого коридора устало лежали в своих клетушках матки. Недалеко от них за решетками, прижавшись друг к другу, спали на дне больших корзин сосунки. А дальше копошились полуторамесячные поросята, визгливо толкаясь и высовывая навстречу Ксении влажные розовые пятачки. Ксения присела на корточки.

— Соскучились, маленькие? Сейчас кушать будем, сейчас.

У нее были ласковые, скорые руки. Скобля пол, вычищая навоз, обмывая поросят, Ксения не замечала времени. За работой она отдыхала от мыслей о близком конце света, о людских страданиях, о пустоте жизни. И хотя в раю ее ждали наслаждение и вечное блаженство, Ксения со страхом думала, что когда-нибудь умрет.

Она любила солнце, ветер, дожди, снег, любила скручивать тугие снопы в поле, косить с отцом на дальних лесных полянах траву, любила, когда от усталости ноет спина и бьется в висках кровь.

В деревне не жаловали семью Коршаковых: мать Ксении и отец держались ото всех особняком, — но Ксения расположила к себе многих своей мягкостью, добротой, своей услужливостью. Увидит старушку с тяжелыми ведрами, возьмет ведра, донесет до избы и сделает это просто, ненавязчиво. Ее готовностью услужить часто пользовались девушки на ферме: «Ой, Ксеня, замени, мне сегодня в город надо», — и Ксения заменяла. «Ой, Ксеня, подежурь, пожалуйста, ночью», — и Ксения дежурила ночью.

И все же близких подруг у Ксении не было: дружить с ними — значит ходить на танцы, значит петь песни, значит, делать многое, что запрещает ей вера. Может быть, только с Зиной Петраковой, бывшей одноклассницей, у Ксении были более близкие отношения. Зина посвящала Ксению в свои сердечные тайны. Она гуляла с комбайнером Иваном Кошелевым. Вот ведь странно, в школе Зина его терпеть не могла, дразнила, а он, опустив стриженую свою голову, обычно презрительно сплевывал и грозил большим кулаком. А теперь… теперь все знали, что зимой будет их свадьба…

Ксения постелила поросятам свежую солому, вынесла во двор навоз. Подсыхая, дымились лужи, ветер гнал по небу последние облака. Прошла Петровна с охапкой соломы, из свинарника, взвизгивая, выскочил поросенок, за ним с криком бежала Валька Кадукова. Она споткнулась, упала, но успела схватить его за ноги.

Во двор с ведром вышла Зина. Ксения окликнула ее и, подойдя, сказала торжествующе:

— Ты говорила, нет духа святого. А я вчера разговаривала с ним.

Она знала, что нельзя рассказывать об этом неверующей, но не могла удержаться. Зина глянула на нее искоса, покачала головой:

— Ну когда ты одумаешься?

— Это ты должна одуматься, — сказала Ксения.

Она смотрела на Зину ласковыми, печальными глазами, в них были жалость и сострадание. Ксения никогда не оставляла мысли, что сумеет вернуть Зину на истинный путь: ведь было время — бог прикоснулся и к ней.

Тогда была война, немцы подходили к Репищам. Четырехлетняя Ксения с любопытством, без страха смотрела по вечерам на розовый дымный горизонт, прислушиваясь к далеким взрывам. По дорогам брели измученные беженцы из Орла, из Брянска, кричали дети, плакали женщины, скрипели телеги, день и ночь мчались машины, тащились голодные стада. Новые и новые семьи покидали деревню, заколачивали окна