ржанку. Подобные диковинные союзы между животными или растениями в биологии называются симбиозом. Встречаются редко, но встречаются… Природа разумна!

От размышлений меня отвлекает плакат на стене. На заднем плане — весь в тумане, почти призраком, страшной угрозой — стоит мужчина в «тройке». Отчетливо видна только его рука, и она готова вцепиться в плечо девушки дивной красоты — беззаботно отдыхающей богини. Девушка — цветовой и смысловой центр афиши — одета как эстрадная танцовщица тридцатых годов. Она сидит в старинного вида кресле, в руке сигарета в длинном мундштуке. Вид властный и надменный, однако в глазах, если приглядеться, неуверенность и смятение. Богиня — уязвимое и нежное существо…

Она закинула ногу на ногу; на ней только трусики и тонкая туника, через которую просвечивает острый сосок. Второй сосок… залеплен жвачкой.

Я тянусь к плакату, отдираю жвачку.

Но эта дрянь отходит не вся. Клочок остается. Я возвращаю жвачку на место и пробую еще раз. Теперь она отходит вся.

И богиня опять в полной своей красе. Так и должно быть. Сегодня ее вечер. Сегодня ее премьера. И она должна выглядеть прекрасно — еще лучше, чем всегда.

Я стряхиваю жвачку с пальцев на тротуар.

— Уф-ф! Слава Богу! А я уж было подумал, что ты ее в рот сунешь!

Я оборачиваюсь. Нехотя. Жаль отрывать глаза от такой бесподобной красоты.

За моей спиной стоят двое мужчин. Оба в солнцезащитных очках. Лицо одного из них кажется мне смутно знакомым. Костюм что надо — костюм очень богатого человека, и вся его фигура — и живот вперед, и грудь колесом — подсказывает: се человек, коего упования сбылись. Второй мужчина стоит чуть за ним и в стороне. Взгляд настороженно-цепкий. Одна рука у груди — готова то ли в кулак сжаться, то ли рвануться к кобуре. Секретарь. Или телохранитель.

Богач сдвигает солнцезащитные очки на лоб. Он не такой уж старый, у него идеальный загар, только морщинки у глаз, кажется, недостаточно пропеклись и белеют как трещины на высохшей грязи.

— А ты, оказывается, помогаешь уборщикам, — продолжает веселиться толстосум. — Молодец. Я бы пожал тебе руку, да вот… — Я быстро смотрю на свою руку. Жвачка не упала на асфальт, а прилепилась к пальцам. — Короче, пожимание рук мы удалим из программы. Как тебя зовут?

— Саймон.

— Значит, Саймон, — говорит он, и его рука тянется в пиджак за бумажником. — Ты бездомный, Саймон?

— Нет, — говорю я. — Я — художник.

Мне почему-то приятно, что он ошибся подобным образом. Он застал меня в момент мечтаний, когда я был далеко-далеко. В момент художественных мечтаний. Его костюм и его повадки сразу выдали мне, что он за птица. Явно не из тех, что прислуживают крокодилам. А он про меня ничего не угадал. Я для него загадка.

Но промашка только пуще развеселила его.

— О, тогда сценка наполняется еще большим смыслом. Ты художник и ценишь всё красивое. А она, — он кивает на афишную красавицу, — бес-по-доб-на! — Пока богач говорит, я сражаюсь со жвачкой, пытаясь отклеить ее от пальцев. — И чем же ты занимаешься, Саймон?

— Я уже сказал. Я — художник.

Эту фразу я не умею произносить без гордости. Поэтому богач снова смеется.

— Это понятно. Но что конкретно ты делаешь в искусстве? Рисуешь? Лепишь? Сюрреалистишь или абстракционистишь? Или выставляешь на обозрение распотрошенных коров?

Я предпочитаю ответить таинственно:

— Работаю с красками.

— Обои тоже клеишь?

Я не удостаиваю его ответом.

— Извини, дружок, сам подставился, — хохочет богато одетый крокодил. — Нет, серьезно, ты что рисуешь?

Я вспоминаю о богине за моей спиной, на поклонение которой я хожу уже который день. «Её, — вдруг мелькает в моей голове, — её я рисую!» И от этой мысли на душе становится светло и празднично. Я рисую её!

Хотя вслух я говорю:

— Я рисую много чего и по-всякому.

— И лакрицей можешь?

Я игнорирую его зубоскальство.

— Фу, снова обиделся! А это рисование «много чего и по-всякому» дает достаточно, чтобы за квартиру платить? Не хочу обидеть вольного художника, но ты не производишь впечатление процветающего человека.

— Всё путем, на жизнь хватает, — лгу я.

Богач запрокидывает голову и смеется солнцу, и солнце подобострастно смеется ему в ответ. Потом он показывает рукой на афишу:

— Настоящее произведение искусства, да, Саймон? Ты знаешь, как ее зовут?

На плакате нет ее имени, только название театра и название мюзикла — «Подружка гангстера», а также где можно купить билеты. Но у самого входа в театр я когда-то прочитал на громадной афише ее имя: Эмили. Эмили Бенстид. Ее дебют в Вест-Энде.

— Моя жена, — говорит богатый зубоскал. «Его жена, черт возьми!» — И мюзикл поставлен на мои деньги. Можно сказать, я искусству тоже не чужд. Мы с тобой, Саймон, одной крови — оба любим красоту.

— Ага, — говорю я, чтобы что-то сказать.

— Мистер Би, мы опаздываем, — напоминает его спутник.

— Да, да, сейчас идем. Секундочку только. У меня к Саймону один вопрос.

Не обращая внимание на то, что я по-прежнему сражаюсь со жвачкой, мистер Бенстид кладет руку мне на плечо и ароматно нависает надо мной.

— Саймон, дружок, а не хочешь ли ты поделать за деньги то, что ты делаешь даром?

— Простите, не понимаю…

Всё мое внимание сосредоточено на том, чтобы жвачка, слетев с моей руки, не угодила на его дорогой костюм.

— Такие же афиши расклеены по всему городу. Это называется тотальный охват. Очень недешевое мероприятие. Я бы даже сказал, чертовски дорогое. Однако нынче без хорошей рекламы вылетишь в трубу. Ты пользуешься подземкой?

— Не то чтоб очень часто.

— Стало быть, ты наши афиши мог и не видеть. Они в основном в подземке, зато на всех станциях и вдоль эскалаторов. Где крупнее, где мельче…

У меня даже сердце заходится от мысли, что в подземке живут тысячи Эмили. Подземка вдруг превращается для меня в сказочный обетованный край.

— Я сам в прошлом футболист, — говорит мистер Бенстид. — Чего ты, конечно, не знаешь.

— А, теперь я сообразил, откуда мне знакомо ваше лицо! — говорю я. Тысячу раз видел — в газетах, где он на старых снимках обнимается с товарищами после забитого гола, и по телику, где он порой комментирует только что закончившиеся футбольные матчи.

— Ну, может, ты в старых газетах и набредал на мой портрет — по возрасту ты меня не мог видеть в игре. С тех времен я твердо зарубил себе на носу, что реклама — двигатель всего, а психология — двигатель рекламы. И теперь, когда я заделался шоуменом, я думаю о рекламной механике в этом бизнесе. Будь я футболистом и виси мои плакаты по городу в замаранном виде, я бы тут же решил —