Вилли Конн ГЕРОЙ БРОДВЕЯ

ЛИЛИ

По тропинке, ведущей к заброшенной баньке, шла совершенно голая девушка. Лунный свет, припудривая бархатистую кожу, играл блестками ее распущенных волос, доходивших до пояса, а заросли крапивы зелеными волнами то обнажали, то вновь скрывали ее стройные ноги. Словно вылитая из серебра, она прошла так близко, что я успел заметить как вздрагивала при ходьбе упругая девичья грудь.

Свернув с тропинки, она растворилась в благоуханном аромате теплой июльской ночи. Скрипнула дверь баньки, все смолкло.

Я лежал у потухшего костра, боясь неосторожным движением выдать свое присутствие. Как невыразимо хороша была девушка! Мне хотелось бежать за ней, прильнуть к окну баньки, чтобы еще раз увидеть ее обнаженной, но я не мог сделать ни шага. Одновременно с восторгом на меня нахлынуло чувство неизъяснимой тревоги. В девушке было что-то от оживших восковых фигур.

Леденящий душу страх полз по лесной поляне, как газ без цвета и запаха проникал в каждую клетку моего существа. В лесу что-то происходило, и это касалось меня.

Вдруг вспышка, похожая на молнию, осветила окрестности. Я замер, ожидая раскатов грома. Но все было тихо и недвижимо. Лишь на потемневшем небосклоне вспыхнула злая звезда. Я готов был поклясться, что еще полчаса назад ее не было. Зловещий свет звезды усилил напряженное ожидание чего-то, принес холодную печаль вселенского одиночества…

Все произошло здесь, на этом самом месте, ровно год назад. Я вспомнил волнистые волосы Эллы, ее большие голубые глаза северянки с раскосым азиатским разрезом, ее тонкую талию и маленькую круглую попку, не самой безукоризненной формы, но лихо затянутую в бывалые студенческие джинсы.

В тот день мы остались в туристском лагере одни. Она попросила меня наколоть дров для старой баньки, построенной невесть кем возле лесного источника. Родник был в самом центре бани, отчего воздух в ней был необычайно свеж и сладок. Подкладывая дрова в огонь, я представлял, как Элла войдет сюда, снимет свой розовый халат, под которым не будет надето ничего, сядет на эту замшелую прохладную скамью, подставит грудь и шею ласковому теплу очага. А я вопьюсь в нее взглядом сквозь закопченное банное оконце.

Когда она вошла, я уже притаился в своем убежище, прильнув к окну. Девушка скинула халат. Теперь она стояла передо мной голая и одинокая как луна, сбросившая вуаль облаков. Манящей матовой белизной вырисовывалось тело. Она повернулась к бадье, подошла к ней встав против оконца во всей своей прелести. Я почувствовал томную, болезненную и сладкую конвульсию в теле, на какую-то секунду перехватило дыхание, часто-часто забилось сердце. Она попробовала пальчиком воду. И тут заметила меня. Но вместо того, чтобы вскрикнуть, она зачерпнула пригоршню теплой ключевой воды и брызнула себе на грудку. Я видел, как заблестели серебряные капельки на ее коже, потекли вдоль всего девичьего тела и остановились, повиснув бусинками в самом низу. Она сжала ножки, и бусинки покатились дальше. Девушка, потупив глаза, замирая от желания и смущения, смахнула щекотные капельки на пол и, озорно улыбнувшись, посмотрела мне прямо в глаза.

В следующую секунду я был в баньке. Мы упали на мокрый дощатый пол. Я впился губами в ее маленькую мокрую грудь… Она напряглась и, изгибаясь навстречу мне, целовалась сосредоточенно и самозабвенно.

Вдруг пушечным выстрелом ударила дверь! В проеме стоял егерь, влюбленный в Эллу. Она выскользнула из-под меня, шмыгнула к выходу. Губы ревнивца дрожали, огненно-рыжие волосы сбились на бок. В руке он сжимал топор. Я стоял перед ним и, чувство собственной вины не давало мне воли к сопротивлению. Но он меня не тронул. Швырнув топор, он бросился вслед за Эллой.

В этот же вечер Элла уехала из лагеря. А позже пропал егерь. Я не стал допытываться, что с ним стало. Знал только, что он пропал при весьма странных обстоятельствах. Я гнал мысль о том, что стал невольным виновником его гибели. Но она снова и снова вползала мне в душу, вызывая угрызения совести и подспудный суеверный страх. Ведь зло – бумеранг судьбы. Запущенный в другого, он неминуемо возвращается, чтобы поразить того, кто его запустил.

Неудовлетворенное мужское чувство возвращало мои воспоминания к заброшенной баньке. Сколько раз, задыхаясь в сладострастном сне, я видел зовущую обольстительную Эллу у чана с теплой родниковой водой. В память врезалась каждая черточка ее лица, каждый изгиб ее тела. Но когда я пытался прикоснуться к ней, появлялся егерь. Таинственная история исчезновения сделала его образ зловещим и мрачным настолько, что, увидев его во сне, я просыпался с криком и потом, до утра мучился в постели, желая и боясь уснуть. Я ждал его мести, но был не готов ее принять, потому что начатое с Эллой не успел довести до конца. Так узник не приемлет несправедливый приговор.

И вот эта записка, выманившая меня к старой баньке! Я обнаружил ее на письменном столе в закрытой на ключ комнате. Как она могла сюда попасть? Никто, кроме Эллы и егеря, не знал о заброшенной баньке. Егеря не было в живых. Значит, записку могла написать только сама Элла?

Может быть она, подобно мне, мучается несвершившимся. Может быть ее так же, как и меня, влечет к этой теплой родниковой воде, сладкому запаху папоротников и дурмана, – говорил я себе, стараясь унять одолевавшие меня сомнения.

В конце концов я оказался здесь в условленный день и час, изнывающий от страха, неудовлетворенного желания и надежды все повторить с Эллой.

Я ожидал чего угодно. Я готов был встретить здесь пропавшего егеря, коварную западню, но никак не то, что увидел. Прекрасная лунная девушка перечеркнула то, что было со мной прежде. Я с удивлением понял, что больше не хочу видеть Эллу. Ее кривоватые ноги, раскосые глаза, грубые плечи резко контрастировали с прекрасными формами лунной красавицы. Теперь, после встречи с ней, обладание Эллой не доставило бы мне большой радости.

Я дрожал и цепенел от восторга при одной мысли, что сейчас девушка пойдет обратно. Я не мог надеяться на обладание ею, я хотел увидеть ее хотя бы еще раз. Но она не шла. Тогда я снял обувь и, осторожно нащупывая сучки, эти истлевшие кости деревьев, которые могли предательски хрустнуть под ногами, пошел к баньке.

Чем ближе я подходил к чернеющему в кустах строению, тем громче колотилось сердце. А что если она не одна, что если я увижу, как чужой мужчина обладает ею в баньке? Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Я ревновал самой горькой и безнадежной ревностью – ревностью к чужой. Ревность к своей может быть подслащена коварными ласками и лишь ревность к чужой всегда только горька.

Поражаясь своей змеиной