ставят автора в очень трудное положение. А в литературном плане рождают даже гордость: значит, написал правильно.
Я не укоряю тех, кто убежденно отстаивает последующие впечатления и наслоения как лично увиденное и даже пережитое. Но и запоздалое исследование требует документации, а в данном случае единственный документ — обросшее наслоениями личное свидетельство.
Участников событий в Зеленой браме оказалось, к счастью, больше, чем я предполагал, а все же не так много. На некоторые мои письма отвечали сыновья, дочери, соседи: «Умер в таком-то году». Или: «Просит передать, что ничего не помнит...»
Отдельно храню я присланные товарищами чертежи, карты, схемы. На них отмечено, где чьи могилы, где хранилища документов. Это очень важные свидетельства!
Бывший начальник политотдела 6-й армии, тогда бригадный комиссар Кондрат Васильевич Герасименко, ныне работающий в одном из московских вузов, передал мне графический план местности, где закопаны документы политотдела, в частности партийные билеты. Наверное, здесь необходимо разъяснение для молодых читателей: почему закопаны партбилеты?
Существовало правило: в разведку идти без документов, сдавать их на сохранение комиссару. Полагалось также собирать партдокументы у раненых. В политотделы поступали партийные и комсомольские билеты погибших, нередко окровавленные, пробитые пулями.
Документы эти хранились обычно в сейфах. Но в последние дни и часы их скопилось так много, что в сейфы они уже не помещались. Партдокументы заворачивали в противоипритные плащ-накидки, которыми располагала химическая служба, и в такой упаковке драгоценные документы были зарыты в Зеленой браме, в окрестных деревнях. Теперь былое поле боя — с партбилетом в груди...
Но, как уже говорилось, приехав в Подвысокое через много лет, проходя по обновленным улицам села, я почувствовал себя так, как будто никогда здесь не был. Куда уж тут сориентироваться на местности по плану, вычерченному Герасименко! Все выглядит иначе, чем тогда! Даже окрестные овраги изменили направление.
А ведь не века прошли, лишь десятилетия. Но такие уж темпы у второй половины двадцатого века!
Неудивительно, что события сорок первого года стали как бы корнями леса народных легенд. Однако и в легендарных рассказах ветеранов, в письмах из разных краев страны повторяются эпизоды, и возникает достоверность. Вроде бы и легенды, а в них правда сущая.
Многие товарищи пишут, например, о контратаке в конном строю, возглавленной генерал-майором Прошкиным; он будто бы скакал на коне впереди всех, с шашкой в вытянутой руке.
С шашкой на танки? Казалось бы, безумие. Но нет! Отвага старого конника вдохновила измученных боями людей, дала им второе дыхание.
Легенды всегда были достоянием последующих поколений, но мы еще имеем возможность проверить их достоверность свидетельскими показаниями, а иные — и документами. Воспользуемся же этой, наверное, уже последней возможностью. Потомки имеют право распоряжаться фактами истории по-своему. А мы обязаны сказать все, что помним.
Легенду о Николае Ивановиче Прошкине, скакавшем на коне с шашкой наголо, я знаю давно, наверное, со времен своего пребывания в Уманской яме.
Эта история то возникала в моей памяти, то пропадала на годы.
Иногда воспоминания проступали вновь, и я бывал уже почти уверен, что видел собственными глазами его «безумство храбрых», бесстрашного всадника на коне.
Сам себе ставил задачи: если ты видел всадника в утро прорыва, когда еще не был ранен в голову, то должен был запомнить, какой масти был под ним конь.
И отвечал самому себе: белой масти. Очень красивый конь, скорее всего — арабской породы. Через два дня после попытки общего прорыва, когда я оказался в кавалерийской группе генерала Огурцова, которую он называл партизанским отрядом, честное слово, я видел именно этого коня, его вели в поводу и называли генеральским. Коня не подседлывали, он был ранен.
И все-таки я опасался превращения легенды в собственное, не очень достоверное воспоминание — это ведь становится с годами безобидной, но довольно распространенной болезнью ветеранов: увиденное вчера на экране телевизора мы сегодня готовы рассказывать себе как происходившее с нами.
На страницах своей книги я привел этот эпизод исключительно как легенду, чтобы не поддаваться искушению выдумывать.
Однако это мне и не грозило. Пришло фантастически точное подтверждение! Я получил бандероль из Федеративной Республики Германии. Один бывший командир дивизии вермахта, проведший потом несколько лет в плену за Волгой, а ныне преуспевающий адвокат и горячий сторонник дружбы между нашими странами, выполнил обещание, данное мне в Дортмунде, где мы познакомились в Обществе дружбы ФРГ—СССР. Он тогда сказал, что раздобудет книги об «уманском котле».
Меня еще тогда, при первой нашей беседе, удивила информированность отставного оберста, подобное знание, казалось бы, мало кому известных у нас событий. Да и бывший командир дивизии вермахта находился в 1941 году на другом участке фронта, он не участник, не очевидец. Я спросил его:
— Откуда вам известны такие подробности?
Он ответил:
— Но ведь это битва под Уманью!
В каком издательстве вышла книга? Оказывается, автор выпустил ее на свои средства, написал на обложке «зельбстферлаг», что в переводе звучит как «самиздат».
В сопроводительном письме сообщался и адрес автора мемуаров: если будут неясности, можно обратиться к нему лично... Но неясностей не было.
Это дневник ефрейтора, и вот запись от 5 августа:
«...Хорошо было видно Копенковатое и лес, а также ряды красноармейцев, приготовившихся к бою не на жизнь, а на смерть. Маршем, в строгом порядке они вышли из леса, видимо надеясь, что сплошного фронта немцев уже нет. Они шли тесно, сомкнувшись в ряды, человек по десять, и голова колонны вытянулась по направлению к нашей тригонометрической вышке и находилась метрах в двухстах от нас.
Обстановка накалялась, и я при виде приближающихся русских вспотел. К этому времени колонна растянулась на добрых два километра. В колонне была пехота, тянулись обозы, запряженные лошадьми, шли грузовики и легкие разведывательные танки. Впереди колонны шагали двойными рядами стрелки, а во главе ее на прекрасной белой лошади скакал офицер. Он размахивал над головой кривой казацкой саблей. Клинок и сбруя сверкали на утреннем солнце. Вдоль колонны скакало еще несколько всадников. К нам доносились их громкие команды...»
После этого, весьма рельефного изложения событий идет ухарское, в духе рассказов барона Мюнхаузена описание