цитатой? — но зачем-то он показывал им «Листопад». Отвечает резко:
— Отношусь отрицательно.
Рахиль ударяет в ладоши несколько раз: она ему аплодирует, больше никто.
— Все, пишите задание.
Вместе с нею дошел до метро. Она работала в школе до недавнего времени, пока это не стало совсем невозможно, по причинам, всем нам понятным.
— Как я рада, что именно вы наш мастер, Андрей Георгиевич. Вы не только замечательно талантливый человек, но и очень смелый. Одного без другого и не бывает, ведь так? — Попрощалась с ним за руку.
В вагоне вспомнил про телефон. Звонков накопилось шесть штук, с одного и того же неизвестного номера. Доехал до «Воробьевых гор», выбрался на платформу. Какая-то ерунда: «Вызов не может быть установлен». Странно, деньги на телефоне есть. Неполадки в сети? Попробовал снова — все то же. И дальше поехал, до «Юго-Западной».
К близнецам он ходит один. Будут: хозяйки, подруги его — Ада и Глаша, Аделаида с Аглаей (вот, что делает любовь к Достоевскому), их мужья Александр и Алексей — он не сразу научился их различать — положительные, немного скучные, инженеры, — редкая по нынешним временам профессия, будут дети их, они уже стали подростками, еще, вероятно, три или четыре пары гостей. Ада старшая, десятью минутами раньше сестры появилась на свет. «Каково это, иметь свою точную копию?» — «Мы привыкли, — отвечают они, — а каково это, не иметь?». И живут рядышком, на шестнадцатом — две квартиры, общий балкон. Учились вместе с ним в МГУ, на химическом факультете, и тоже учебе предпочитали театр. — Живое время было тогда, да, Андрюш? Вспоминают: все курили вокруг, и у них от волос, от платьев тоже пахло всегда сигаретами. Было весело — сами костюмы шили, сами строили декорации. Близнецам найдется что поиграть: они, например, «Кентервильское привидение» сделали очень смешно, но для Ады и Глаши театр так и остался игрой, не превратился в профессию. Счастье, что никакой любовной истории с этими девушками не было у него, почти никакой. С Глашей кое-что было, и то, скорей, под влиянием минуты, давно. Из гостей пока что — одна семейная пара, он никогда не знает, как их зовут. А где, спрашивает, такие-то? — В Грузию перебрались. — Надо же. Как-то он этот момент упустил. — Конечно, с твоим размахом… — Глашенька издевается? Вроде бы, нет. Разговоры обычные: о том, что — вот, лето кончилось, о здоровье родителей, а больше — об их тяжелых характерах, о достоинствах и недостатках сиделок из республик бывшего СССР. Ему сказать по этому поводу нечего: его родители в сиделках пока не нуждаются. — Андрюш, ты сегодня не в фокусе, — сестры хотят, чтоб он отвлекся уже от закусок, что-нибудь рассказал. Тем более что у них еще жареный фазан впереди. Как его новые барышни? Он мысленно перебирает сегодняшние события — довольно пугающие, надо признать: изъятие личного дела, ни с того ни с сего, вопросы про власть. И отсутствие реакции — даже не настороженная, а пустая какая-то, бессодержательная тишина в ответ на его заявление, одинокие, одиночные аплодисменты, лучше б их вовсе не было. Покричали бы лучше, поспорили. Прежде, с другими группами, случалось и покричать. — Курс как курс: две Тани, две Мани, два зятя Межуева, одна агрессивная идиотка, но есть, как мне показалось, и родная душа. — Веселого мало, но тон надо взять пободрей: — Скармливаю им любимые свои мысли, одну за другой, безо всякой политики, и тут выпархивает, — он вспоминает красотку Лидию, — такая, знаете, сучка-пташечка — тонкие губы, маленький рот. Слушатели переглядываются: Андрюша удивительно наблюдательный. По совести, он не помнит, какой у Лидии рот, это сказалось само. Доводит повествование свое до конца: упоминает и кадры, и канцелярию, додумывает немножко — всякой истории, даже простой, нужны кульминация и развязка. Теперь, досказав, он ждет, что его успокоят, утешат: нестрашно, мол, у нас в институтах, на предприятиях тоже проверки — для галочки, у всех теперь план, в том числе по проверкам, не о чем беспокоиться, не те времена. Все, однако, молчат. — Ладно. — Надо закончить на тонике. — Если остался тут жить, будь готов ко всему. Разговор после этого снова как-то виляет, путает, то съезжает на прошлое, то на детей, уже и вино ими выпито, и съеден фазан, и он рассуждает вслух о неверной нашей идее о справедливости — что она, справедливость, всегда в чем-то главном присутствует или восторжествует вот-вот: — И ничем не вытравить этого детского заблуждения. В итоге, за нами придут, а мы только спросим — за что? Я и сам избалован. Мне никогда, например, оценок не ставили ниже, чем я заслуживал. Учился прекрасно, особенно в школе, хотя знал иногда — на троечку в лучшем случае. — А у меня, — произносит внезапно Леша, — наоборот. У Леши иное представление о справедливости. Если тебе дали больше, чем ты заслужил, — какая тут справедливость? У него, впрочем, и притязания скромней. И Леша, от которого раньше слова не слышали, рассказал, как они с товарищами ходили весной на суд, вернее — к суду, их не пустили в здание. — Стоим мы и час, и два, что-то выкрикиваем, а больше переминаемся с ноги на ногу — холодно, так что пришлось отойти по нужде. Вернулся, дальше стою. Товарищей потерял: народу собралось все же несколько сот человек. Пока отходил, появились автобусы, с обеих сторон перекрыли проезжую часть. Объявляют: «Граждане, не мешайте проезду транспорта». А мы — на тротуаре стоим. Потом полиция — со щитами, со шлемами — начинает хватать из толпы одного, другого, чаще тех, кто кричит или имеет отличительную особенность — плакат, яркую шапку или, допустим, рыжую бороду. Я и не против оказаться в автобусе — отвезут в отделение, паспорт проверят и выпустят, однако специально туда не рвусь. Наблюдаю пока. А эти: «Граждане, освободите проезжую часть». Кто поближе к дороге находится, тех метут уже всех подряд. Но автобусы, даже полные, никуда не движутся, а мне, чувствую, скоро опять пора. Выясняется, что не только мне. Немолодые интеллигентного вида женщины говорят: неплохо бы запастись пластмассовыми бутылками, потому что если отрезать горлышко… Смеются: вам, мужикам, хорошо, можно не отрезать. И тут я просто ушел — не понравилась мне идея мочеиспускания в автобусе. И на то, как бабы в бутылки писают, тоже смотреть не хочу. — И все? — Да, ушел. И закончилась моя протестная деятельность. — Андрей стал настоящим преподавателем. — Почему-то Глаша о нем сказала в третьем лице. — Ему неуютно, когда кто-то дольше него говорит. Так и есть, надо брать разговор в свои руки: — Дело, мне кажется, в недостатке фантазии. Конечно, как представишь себе тяготы эмиграции… Приютит меня… — он называет
К близнецам он ходит один. Будут: хозяйки, подруги его — Ада и Глаша, Аделаида с Аглаей (вот, что делает любовь к Достоевскому), их мужья Александр и Алексей — он не сразу научился их различать — положительные, немного скучные, инженеры, — редкая по нынешним временам профессия, будут дети их, они уже стали подростками, еще, вероятно, три или четыре пары гостей. Ада старшая, десятью минутами раньше сестры появилась на свет. «Каково это, иметь свою точную копию?» — «Мы привыкли, — отвечают они, — а каково это, не иметь?». И живут рядышком, на шестнадцатом — две квартиры, общий балкон. Учились вместе с ним в МГУ, на химическом факультете, и тоже учебе предпочитали театр. — Живое время было тогда, да, Андрюш? Вспоминают: все курили вокруг, и у них от волос, от платьев тоже пахло всегда сигаретами. Было весело — сами костюмы шили, сами строили декорации. Близнецам найдется что поиграть: они, например, «Кентервильское привидение» сделали очень смешно, но для Ады и Глаши театр так и остался игрой, не превратился в профессию. Счастье, что никакой любовной истории с этими девушками не было у него, почти никакой. С Глашей кое-что было, и то, скорей, под влиянием минуты, давно. Из гостей пока что — одна семейная пара, он никогда не знает, как их зовут. А где, спрашивает, такие-то? — В Грузию перебрались. — Надо же. Как-то он этот момент упустил. — Конечно, с твоим размахом… — Глашенька издевается? Вроде бы, нет. Разговоры обычные: о том, что — вот, лето кончилось, о здоровье родителей, а больше — об их тяжелых характерах, о достоинствах и недостатках сиделок из республик бывшего СССР. Ему сказать по этому поводу нечего: его родители в сиделках пока не нуждаются. — Андрюш, ты сегодня не в фокусе, — сестры хотят, чтоб он отвлекся уже от закусок, что-нибудь рассказал. Тем более что у них еще жареный фазан впереди. Как его новые барышни? Он мысленно перебирает сегодняшние события — довольно пугающие, надо признать: изъятие личного дела, ни с того ни с сего, вопросы про власть. И отсутствие реакции — даже не настороженная, а пустая какая-то, бессодержательная тишина в ответ на его заявление, одинокие, одиночные аплодисменты, лучше б их вовсе не было. Покричали бы лучше, поспорили. Прежде, с другими группами, случалось и покричать. — Курс как курс: две Тани, две Мани, два зятя Межуева, одна агрессивная идиотка, но есть, как мне показалось, и родная душа. — Веселого мало, но тон надо взять пободрей: — Скармливаю им любимые свои мысли, одну за другой, безо всякой политики, и тут выпархивает, — он вспоминает красотку Лидию, — такая, знаете, сучка-пташечка — тонкие губы, маленький рот. Слушатели переглядываются: Андрюша удивительно наблюдательный. По совести, он не помнит, какой у Лидии рот, это сказалось само. Доводит повествование свое до конца: упоминает и кадры, и канцелярию, додумывает немножко — всякой истории, даже простой, нужны кульминация и развязка. Теперь, досказав, он ждет, что его успокоят, утешат: нестрашно, мол, у нас в институтах, на предприятиях тоже проверки — для галочки, у всех теперь план, в том числе по проверкам, не о чем беспокоиться, не те времена. Все, однако, молчат. — Ладно. — Надо закончить на тонике. — Если остался тут жить, будь готов ко всему. Разговор после этого снова как-то виляет, путает, то съезжает на прошлое, то на детей, уже и вино ими выпито, и съеден фазан, и он рассуждает вслух о неверной нашей идее о справедливости — что она, справедливость, всегда в чем-то главном присутствует или восторжествует вот-вот: — И ничем не вытравить этого детского заблуждения. В итоге, за нами придут, а мы только спросим — за что? Я и сам избалован. Мне никогда, например, оценок не ставили ниже, чем я заслуживал. Учился прекрасно, особенно в школе, хотя знал иногда — на троечку в лучшем случае. — А у меня, — произносит внезапно Леша, — наоборот. У Леши иное представление о справедливости. Если тебе дали больше, чем ты заслужил, — какая тут справедливость? У него, впрочем, и притязания скромней. И Леша, от которого раньше слова не слышали, рассказал, как они с товарищами ходили весной на суд, вернее — к суду, их не пустили в здание. — Стоим мы и час, и два, что-то выкрикиваем, а больше переминаемся с ноги на ногу — холодно, так что пришлось отойти по нужде. Вернулся, дальше стою. Товарищей потерял: народу собралось все же несколько сот человек. Пока отходил, появились автобусы, с обеих сторон перекрыли проезжую часть. Объявляют: «Граждане, не мешайте проезду транспорта». А мы — на тротуаре стоим. Потом полиция — со щитами, со шлемами — начинает хватать из толпы одного, другого, чаще тех, кто кричит или имеет отличительную особенность — плакат, яркую шапку или, допустим, рыжую бороду. Я и не против оказаться в автобусе — отвезут в отделение, паспорт проверят и выпустят, однако специально туда не рвусь. Наблюдаю пока. А эти: «Граждане, освободите проезжую часть». Кто поближе к дороге находится, тех метут уже всех подряд. Но автобусы, даже полные, никуда не движутся, а мне, чувствую, скоро опять пора. Выясняется, что не только мне. Немолодые интеллигентного вида женщины говорят: неплохо бы запастись пластмассовыми бутылками, потому что если отрезать горлышко… Смеются: вам, мужикам, хорошо, можно не отрезать. И тут я просто ушел — не понравилась мне идея мочеиспускания в автобусе. И на то, как бабы в бутылки писают, тоже смотреть не хочу. — И все? — Да, ушел. И закончилась моя протестная деятельность. — Андрей стал настоящим преподавателем. — Почему-то Глаша о нем сказала в третьем лице. — Ему неуютно, когда кто-то дольше него говорит. Так и есть, надо брать разговор в свои руки: — Дело, мне кажется, в недостатке фантазии. Конечно, как представишь себе тяготы эмиграции… Приютит меня… — он называет
