еще недавно класс сделался неузнаваем. Все притихли, помрачнели. Разговаривали с опаской, с оглядкой, спохватывались на полуслове. Стали разделяться на группки, уединялись, шушукались.

А доносчик не унимался.

И вот кто-то высказал вслух догадку, произнес фамилию — и все насторожились: а ведь может быть…

Ученик, на которого легло подозрение, был одним из самых отстающих в классе. Учение давалось ему туго, со скрипом, и было видно, что его грызет вечная тревога — вот позовут к доске, вот спросят. Маленький, сутулый, с блуждающим взглядом, он чуть не падал в обморок, когда приходилось отвечать урок.

И еще одно было в нем очень заметно: чрезмерная услужливость. Стремглав кидался он открывать двери учителям, классным наставникам, надзирателям, старался встретиться им на пути, чтобы успеть почтительно поздороваться.

Да, многое вызывало в нем подозрение, и одноклассники снова и снова гадали: он или не он?

Высказал свое суждение и Володя Ульянов:

— Он! Уверен в этом!.. Ведь он же никому в глаза не смотрит! Значит, совесть нечиста! А лицо, когда он слушает чьи-нибудь разговоры? Точно подстерегает добычу! А потом отойдет в стороночку и шевелит губами… Я уверен, что это он.

К словам Володи Ульянова прислушивались в классе — так получилось безо всяких усилий с его стороны. Он никогда и ни в чем не стремился утвердить свое первенство, хотя для окружающих — и педагогов и учеников — были очевидны его выдающиеся способности, редкая для его возраста начитанность. Но сам он как будто не замечал этого, и товарищи признавали его превосходство без зависти и обиды…

— И я тоже уверен, что это он! — сказал крепкий, рослый Митя Андреев, друживший с Володей. — Надо фискалу ребра пересчитать как следует…

— Бить? Нет, это не годится! — ответил Володя. — Нельзя бить!

Митя удивленно поднял брови:

— Нельзя бить фискала? А по-моему, такого учить надо! А вернее — проучить!

— Битьем не научишь и не проучишь! Пускать в ход кулаки — самое никудышное средство!

— А что же делать с доносчиком? — горячился Митя. — Наградить его похвальным листом за ябеду?

— Нельзя бить! — настойчиво повторил Володя. — Ему надо всем классом объявить бойкот… Отныне для нас его нет!

— Присутствуя — отсутствует, — сказал Костя Сердюков, шахматист и философ.

Бойкот проводили неуклонно. Одни подчеркнуто отворачивались, когда фискал обращался к ним, другие глядели мимо. Он был здесь же, сидел за партой, ходил теми же дорожками, но его перестали замечать, а когда случалось о нем разговаривать, то называли его «дон» — от слова «доносчик».

Вскоре он и сам уже ни к кому не подходил. На переменах бродил где-то в стороне с опущенной головой или оставался в классе. После занятий старался уйти неприметно.

А потом стал пропускать уроки. Дежурные, перечисляя отсутствующих в классе, доходя до его фамилии, обязательно прибавляли:

— Прихварывает дон!

— Что, что? Повтори?

— Да нет, я говорю, что занемог! Переутомился!

А доносы?

Доносы прекратились. Ошибки не было. Доносчик сам себя разоблачил.

Теперь он все чаще пропускал уроки. Как-то его не было больше недели. Пронесся слух, что он тяжело заболел. И вот «дон» снова пришел, став как будто еще меньше, еще сутулее. На него поглядели мельком и сразу забыли, и он опять оказался в той же пустоте, что и раньше.

Однажды, на большой перемене, он сидел за своей партой — понурый, неподвижный, похожий на заболевшую обезьянку. Пустой класс был залит майским солнцем, из распахнутых окон доносились громкие, веселые голоса. На гимназическом дворе было шумно. Там упражнялись кто во что горазд: прыгали с шестом и через кожаную «кобылу», качались на трапеции, взбирались по лестнице.

За дверью послышались торопливые шаги, и в класс почти вбежал Володя Ульянов — оживленный, быстрый в движениях, уже успевший загореть на весеннем солнце. Взгляд его невольно задержался на одинокой фигурке, согнувшейся за угловой партой. Лицо у фискала болезненно сморщилось, точно его кольнули чем-то острым, и он отвернулся.

И вдруг Володя Ульянов подошел к его парте:

— Тяжело тебе?

Наверно, даже не эти слова, не значение их, а звук голоса поразил маленького, худенького человечка, отвернувшего лицо к стене. Он вздрогнул, дико поглядел на говорившего.

— Зачем ты это делал?

Узенькие плечи затряслись.

— Я… не мог… надзиратель заставил… — прорывалось сквозь жгучие рыдания. — Грозил… у меня плохие отметки… боялся… оставят на второй год… отец сказал — убьет…

— Да, скверно! — нахмурился Володя. — А дальше как?

Фискал поднял залитое слезами лицо.

— Больше этого… не будет… не будет… — исступленно повторял он. — Никогда… не будет… Пусть делают что хотят! Исключают! Убивают!.. Пусть!

— Слушай, обожди! — Володя сел рядом с ним. — Не отчаивайся так! Не все потеряно… Но ты должен открыто, перед всем классом, выйти и рассказать. Все! Начистоту!

— Я… не могу… страшно…

— Возьми себя в руки! Перебори! Не бойся, тебя поймут, поверят!

Он переборол себя. Рассказал все и ушел домой, не отпросившись у надзирателей, учителей.

В классе говорили только о нем. Говорили разное. Было сказано и так:

— Вот еще! Пусть теперь мучается!

— Ненужная жестокость! — упрямо отвечал Володя Ульянов. — Незачем ему мстить! Поймите, он же теперь другой человек! Нет, хватит, надо бойкот снимать! И позабудем «дона». У него есть имя!

Упорствующих было не так уж много, но Володя Ульянов добивался, чтобы все до единого согласились с отменой бойкота.

И он этого добился. У «дона» вновь появилось имя. Теперь, наверное, оно звучало для него музыкой.

После самовольного ухода с уроков он получил единицу за поведение и отсидку в карцере на хлебе и воде. Это случилось с ним впервые.

На другой день он пришел с завязанным глазом и разбитой губой, и все поняли, что произошло у него дома. И еще несколько раз появлялся он с подобными украшениями.

Улыбаться в таких случаях было трудно, получалась какая-то гримаса вместо улыбки, но он улыбался, когда товарищи сочувственно хлопали его по плечу.

Если учителя спрашивали, что это с ним такое, он отвечал:

— Упал! Расшибся!

ХЛЕБНОЕ ДЕЛО

Среди именитых жителей города Самары купцу Красикову отводилось весьма почетное место. Он был в числе тех, кого еще по-гоголевски называли «миллионщиками». Возможно, что имелось тут некоторое преувеличение, но, бесспорно, Красиков ходил в самых крупных городских тузах.

Известен он был также и делами богоугодными, как щедрый жертвователь на