Котронео Роберто Каллиграфия страсти

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА (Письмо читателям о любви к книге)

Замечательный итальянский писатель, большой мастер выдумки, Итало Кальвино назвал одно из самых интересных своих произведений «Если однажды зимней ночью путник…». Перифразируя это название, другой итальянский писатель, Роберто Котронео, назвал свою чудесную книгу для детей «Если однажды летним утром мальчик…» и расшифровал: Письмо моему сыну о любви к книгам.

Однажды весенним вечером мне пришел неожиданный подарок из Рима: книга Роберто Котронео «Presto con fuoco». Всякий читатель, получив новую книгу, уже не выпускает ее из рук ни в метро, ни в троллейбусе, ни в перерывах на работе, пока не прочтет. Так случилось и со мной. Когда же книга была прочитана, и улеглось самое первое впечатление, которое точнее было бы назвать потрясением, сама собой пришла мысль, что ее обязательно должны прочесть и остальные мои соотечественники.

Эта удивительная книга вмещает в себя многое. В ней есть почти детективный сюжет, жгучая тайна, связанная с загадочной рукописью, в ней обитают знаменитые пианисты — Глен Гульд, Артур Рубинштейн, Альфред Корто, Клаудио Аррау. Одной из главных сюжетных линий становится личная драма Шопена, Жорж Санд и ее детей. И за всем этим постоянно чувствуется незримое присутствие музыкального Божества, которое из любви и сострадания озвучивает ледяное безмолвие Вселенной.

Но главный персонаж в этой книге — музыка. Ее звуки слышатся в каждой строчке, потому что в создании литературного текста автор пользуется чисто музыкальными приемами. Так же поступал некогда Томас Манн в «Докторе Фаустусе». Сходство с великим романом этим не ограничивается: оба автора одинаково рискуют, описывая несуществующую музыку. И в обоих романах за всеми перипетиями сюжета встает тема цены, которую платит талантливый человек, чтобы стать великим художником — композитором, пианистом, писателем — какая разница? Эта цена — великое одиночество.

Знаменитый пианист-виртуоз у Котронео обладает даром творческих прозрений, но слеп и беспомощен в повседневной жизни, в общении с людьми. Людей для него будто не существует, он всю жизнь живет «в другом измерении», плохо различая то, что происходит вокруг него. И только получив в руки «музыкальный ключ», неизвестную рукопись Шопена, он вдруг начинает этим ключом открывать двери в реальный мир, осмысливать свое прошлое, прошлое своей семьи; в его мозгу, как из кусочков мозаики, начинает складываться связная картина. Правда, эти открытия ведут к еще более глубокому одиночеству.

Встреча с хорошей книгой — всегда событие. Если книга написана талантливо — не имеет значения, насколько густо она населена персонажами, как ярко выписаны характеры и заставляет ли сюжет на каждой странице замирать от восторга или страха. В тексте обязательно будет присутствовать тот нерв, тот магнит, который потянет нас за собой, и, хотим мы этого или нет, заставит пройти весь путь по лабиринту авторской мысли. Это и называется талантливым творческим замыслом.

«Если однажды весенним вечером читатель…», пережив потрясение от встречи с книгой, берется за перо и становится переводчиком, честное слово, она того стоит.

Я очень хочу, чтобы русскоязычные читатели пережили такое же потрясение, и у них появился бы автор, каждую новую книгу которого они будут ждать. Имя этого автора — Роберто Котронео.

Предисловие к итальянскому изданию

Федерике и Франческа за их терпение

Prestoconfuoco (быстро, с огнем) — музыкальный термин, обозначающий быстроту, силу, яркость, но прежде всего — страсть. 1995-й год… Престарелый пианист, когда-то очень знаменитый, одиноко живет на вилле в Швейцарии и вспоминает эпизод из своей жизни. В 1978 году в Париже он получил от загадочного русского эмигранта неизвестную рукопись Четвертой Баллады Шопена, написанной для молодой девушки, в которую композитор был тайно влюблен. Завязывается узел повествования, где время то и дело движется вспять. С 1849 года, года смерти Шопена, в романе прослеживается путь рукописи Баллады из Парижа эпохи Романтизма через нацистский Берлин до Москвы конца сороковых годов. В немногих страничках рукописи перекрещиваются и отражаются судьбы и чувства Фридерика Шопена и главного героя романа, словно бог музыки, заранее предопределив этот узор, ведет и прослеживает каждый поворот событий. И возникает удивительная книга, отличающаяся от всех литературных произведений Италии последнего времени. Внутри повествования, своей архитектоникой напоминающего музыкальный собор, ноты, партитуры, воспоминания раскрывают читателю загадочный мир, в котором главный герой — последний могиканин эпохи виртуозного пианизма — находит путь к внутренней гармонии и постижению скрытого смысла своей жизни в постоянном обращении к маленькому оракулу, рукописи Шопена, несущей в себе волшебную «каллиграфию страсти».

«Он достиг понимания невинности через грех».

Джеймс Джойс. Записки неграмотного

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Все-таки должна существовать каллиграфия страсти. Слабо очерченный значок, опустившаяся слиш ком низко нотная палочка, взлет четвертной паузы, более сильный нажим пера, почти царапина, насилие над плотной, ворсистой бумагой, на которой некогда записывали музыку. Должен же как-то обозначаться полумрак колебаний, безумство Prestoconfuoco. Нотные знаки, теснящиеся на узком пространстве бумаги, будто стремятся сжать время, втолкнуть его между этими шатающимися строками с неровными промежутками. Как только их ни называли: нотные каскады, дождевые капли… Подчас любое название способно разрушить музыку. Заблуждение музыкантов, пришедших после романтиков, состояло в том, что они хотели, чтобы действительность, вторгаясь между нотными знаками, складывала из них картинки, как из кристалликов серебра в дагерротипе. Что толку? Под окном Шопена в Ноане росло могучее дерево, но любое воспоминание о нем было бы бессильно распрямить неуверенные, болезненные нотные строчки, которые я вижу перед собой. Великие, гениальные строчки, надорванные усталостью и сознанием того, что этой рукописи будет уже не осилить. Дождевые капли — это совсем другое: как польские равнины, как стихи Мицкевича, вдохновившие Баллады. Говорили, что Шопен написал все четыре Баллады под впечатлением этих стихов. Однако от стихов ничего не осталось, они стерлись из памяти. Осталась музыка, и не оскорбление ли соединять ее с чем бы то ни было; мне всегда хотелось, чтобы ее оставили