пустой человек, почти безумец». От него сильно пахло помадой и лекарствами, но мне это нравилось. А холодные, красные руки совсем не нравились, и в особенности то, что они заросли густым рыжим волосом.

— Ну, как дела, как дела, дитя мое? — сказал он. — Ты уже здоров?

И, поскольку уже пришла зима, зажег лампу.

Потом:

— Голова ничуть не болит?

Я сказал:

— Уже нет.

И он:

— И не кружится ничуть?

Я сказал:

— Нет, но еще чувствую какую-то легкость, когда схожу с постели.

Он только отмахнулся:

— Это ничего.

Потом поднес лампу к моей кровати и стал внимательно вглядываться в мои глаза.

Не знаю почему, но это мне не понравилось. Я забоялся, хотя был не один. Отец и мать стояли тут же, возле кровати.

Он заметил мой страх:

— Ты испугался?

Я покраснел.

— Нисколько, — сказал я, — но в моих глазах ничего нет.

И он:

— Это сейчас я скажу! А ты скажи только, легко ли ты пугаешься.

— Нет, — сказал я, краснея по-прежнему, и теперь уже широко раскрыл глаза, чтобы он заглядывал в них, как ему вздумается.

Он и заглянул; и сказал:

— Не напрягай так глаза. Просто смотри на меня, как обычно.

Я смотрел. Он улыбнулся.

— Так, так, — и погладил меня, и улыбнулся, но при этом продолжал смотреть в мои глаза, и еще раз погладил и улыбнулся. — Все в порядке, беспокоиться не о чем.

Отец кивнул, а я подумал:

Почему ты меня вдруг все гладишь и гладишь? И почему улыбаешься? Потому что платят?

И он:

— Теперь расскажи-ка, что с тобою случилось, когда ты ушел из дому.

Я поглядел на отца и сказал:

— Я уже всё забыл.

Отец снова кивнул, а доктор:

— Ну, и тем лучше.

И заключил:

— Тогда, пожалуйста воды. Для рук. Только теплой.

Он вымыл руки и потом вышел вместе с моими родителями.

Я подумал: теперь он получает трудно заработанные деньги.

В тот же день я встал и уже двумя днями позже мог пойти в школу.

Я загодя боялся позора, который ждет меня к школе.

Но отец сказал, чтобы я был спокоен, он и там уже все «уладил».

И правда, когда господин учитель Вюрц меня увидел, он тут же подошел ко мне.

— Что ж, — сказал он, — ничего не случилось. Садись спокойно на свое место.

И я сел, горделивее, чем когда бы то ни было прежде, чтобы никто со мною не заговаривал; какое им дело, что со мной случилось?

Никто и не заговорил.

Только одного я видел, который меня передразнивал: он оттянул кверху нос и скосил один глаз, как я, когда побирался.

— Дурак, — сказал я ему, — я был болен.

Он засмеялся и отошел.

Да, подумал я, они знают, что я хотел бы уйти, куда глаза глядят. Но не смог. И, кажется им, я заболел оттого, что струсил.

Но и я ни с кем не заговорил. Половина, думал я, все равно провалится и в четвертый класс не перейдет, а из остальных опять половина провалится после, когда мы пойдем в среднюю школу к христианам. И многие еще уйдут сами. Так было и в классе у Эрнушко. Зачем же я стану с ними заговаривать?

Какое-то время учение, казалось, пошло лучше. Может быть, думал я, сами предметы тоже всё забыли? Даже счет и перевод с еврейского, которые мне всегда давались труднее всего.

Конечно, думал я, потому идет легче, что я не думаю столько, сколько раньше, о «шатаньях».

И отчего же?

Оттого, что сам потерял охоту выходить на улицу так же часто, как прежде, только если очень нужно. Да и в этих случаях обходил, как мог, стороной все Крепостное кольцо: так лучше, думал я, даже если отец всё «уладил».

Еврейские лавочники меня, может быть, и не стали бы окликать.

А если христиане? Зачем мне позориться?

Только когда зима уже миновала, я решился в первый раз выйти на Крепостное кольцо.

И тогда все-таки было так, что один лавочник из многих, к тому же и не христианин, окликнул меня.

— Ну так, — сказал он, — когда снова пойдем побираться?

Но при этом улыбнулся мне.

Конечно, подумал я, «ведь малыш такой миленький».

И «он сын священника, и мы доподлинно гордимся его преподобием!».

И я сказал гордо:

— Я был болен и всё забыл.

И пошел дальше. А он все улыбался. И я думал: наверняка ты мне так не улыбался, когда я был всего-навсего нищим.