Почта с восточного побережья

ТРЕТЬЯ РОДИНА Роман

Часть первая

1

Арсений Егорыч несколько раз просыпался еще до свету. Снилось ему, будто идет над Выселками гроза, обрушивается на крыши гром, молонья сверкает и при всем при том — ни единой дождинки.

Замирая от страшного сна, Арсений Егорыч медленно закатывал глаза, пока не начинал видеть на потолке отсветы от лампадки у занавешенной иконы святых Петра и Павла.

Затем он начинал вслушиваться, но слышал лишь спокойное сладкое дыхание спящей рядом Полины, тишину, будто в доме никого больше не было, и снова засыпал, не в силах распознать, была ли гроза наяву или пригрезилась. По правде говоря, Арсению Егорычу не хотелось до конца просыпаться, убаюкало его под стеганым одеялом тепло.

Но гроза не унималась и, когда небеса раскололись чересчур близко, Арсений Егорыч вскинулся. Гром гремел на самом деле.

Поначалу Арсений Егорыч не поверил этому, а поверив — ужаснулся. Неужто и сюда добрались?

Он полежал несколько мгновений, раздумывая, помолиться ли про себя или поднять Фильку да проверить, как там снаружи, но тут и гроза пошла на убыль: раза два развалилась над облаками поленница, ухнуло, пощелкало в небе — и тихо стало, как в омуте.

«Неблизко, — успокоился Арсений Егорыч, — оно по морозу выходит под боком, а пешком далеко, не иначе как за Цыганским болотом».

Он повернулся на бок, лицом к Полининому затылку, и мягкие волосы ее защекотали нос Арсения Егорыча.

«Ишь ты, — как всегда, восхитился Арсений Егорыч, — до чего чисто пахнет. Пряник, а не баба!»

Он поправил поудобнее на себе одеяло и протянул к Полине негнущуюся руку.

Полина вздохнула, шевельнулась, на миг напряглась и, просыпаясь, перевалилась ближе к стенке. Арсений Егорыч двинулся следом.

— Орся, ну хватит же, — заныла Полина, — ну оставь на завтра…

Арсению Егорычу было не до ее недовольства, но тут снова выстрелила гроза за Цыганским болотом, со странным взвизгом прокатился одинокий гром, и волей-неволей Арсений Егорыч остановился, помянул нечистую силу, глянул искоса на Петра и Павла и тут обнаружил, что занавеска иконы непонятной силой сдвинута в сторону, тесемка спустилась и конец ее только что не в пламени. Упредила гроза беду!

Арсений Егорыч восстановил занавеску, оправил на себе исподнее и, потянувшись, сдернул с лежанки валенки. Полина заснула как ни в чем не бывало, и Арсений Егорыч озлился: «Ишь, телка!»

Он сунул ноги в валенки и подошел к оконцу. Слабый свет морозного снега угадывался вдали, и стекла были затянуты по краям изморозью.

Арсений Егорыч отставил в сторону Марьины герани, забрался с коленями на лавку и приник, насколько мог, к стеклу.

Ночь стояла светлая от луны, от звезд и от снега. Черемуха вытянула из-за угла к забору синюю ломаную тень, ствол ее и толстые ветви подтекали к забору, как ледяные ручейки, а мелкие отростки растворились в снегу.

Арсению Егорычу знобко стало от вида ночи, но шипастый бревенчатый забор успокоил его. Забор стоял бревно к бревну, заостренными хлыстами в небо, укрепленный каменьями, землей да еще теперь снегом, белые хлопья былой метели шапками отмечали низкие толстые столбы и поперечные сшивы; да, кроме того, помнил Арсений Егорыч, что ворота с калиткой заперты тесаным дубовым затвором на трех кованых скобах, — это тебе не наволоцкая изгорода.

Сзади, с обрыва, если захочешь, попадешь под стены двора, а они сами в обхват, и, с тех пор как Арсений Егорыч перед финской войной раскатил взвоз, двор с домом стали как крепость, с единым входом через ворота, через мосток над Ольхушей.

Арсений Егорыч поерзал коленками по лавке, будто искал место помягче, и снова прильнул к окну.

Голые ольхи у поворота дороги чернели так близко, словно их нацарапали между рамами, а березняк за ольхами на косогоре не был виден. Минуту-другую Арсений Егорыч даже пробыл в смятении, не смело ли березняк прошедшей грозою, но потом разобрал поверху спутанные, словно куделя, серые кроны. А там и хвойный лес повис над белыми неясными застругами в конце поймы.

«Эко даль-то, кажись, — подумал Арсений Егорыч. — А тут сотня сажень хорошо коли наберется».

Ниоткуда не было ни звука, ни ветер не шелестел в застрехе, черемуха в заувее не скрипела, лес молчал.

Арсению Егорычу надоело стоять на коленях, молиться на снеготу; он легко снялся с лавки, вернул на место герани, из спальни крадучись прошел на светлую половину. Ни Филька, ни Енька, спавшие на печи, не проснулись. Арсений Егорыч озлобился: «Ишь, я не обеспокоюсь — никому дела нет. А утром жрать давай!»

Он, ухом к дверной щели, прослушал свою крепость, откинул крючок и через морозные сени проскользнул на двор. И тут все было тихо. Тянуло снизу, из хлева, скотным духом, да чуть слышно похрустывала сеном Марта.

Арсений Егорыч окончательно пришел в угомон и, чтобы уж не пропало даром время, свернул налево, пританцовывая, приткнулся к холодной, отшлифованной за многие годы жердочке. Закохтали куры на насесте, взблеяла шальная овечка. Но Арсений Егорыч управился быстро, привычные куры затихли, и ярка улеглась под бока товарок, только Марта продолжала мерно жевать жвачку.

«До сретенья потерпеть, а дале тут ночевать придется, к отелу катит, — прикинул Арсений Егорыч, — запускать пора, утром же накажу Еньке…»

В сенях проверил щеколду на наружной двери, горько посожалел об убиенном осенью Фоксе, который мог бы медведя осадить, а не то что человека, и, подрагивая от мороза, вернулся на зимнюю половину.

Филька на печи захлебывался храпом, а Еньки-то всю жизнь ночьми не слышно было.

Арсений Егорыч обогнул печь, ориентируясь на тлеющие в жаратке угольки, и тихо вошел к себе.

…Если входить с темноты, в спальне-боковухе было светло от лампадки. Давно поместил, на диво обычаю и людям, Арсений Егорыч у себя в изголовье Петра и Павла и не подумал ни менять им место с появлением Полины, ни хотя бы гасить по божьим дням к ночи лампадку, — довольно с них и занавески…

Полина слала с беззвучным глубоким дыханием, с руками, разбросанными по клеткам одеяла.

«Ишь ты, укачал ведь как, — горделиво помыслил Арсений Егорыч, — сдоба…»

Он уложил валенки на лежанку подошвами к печи, пощупал, греются ли носки в выемке — печурке, поправил Полинино платье на железной спинке высокой городской кровати и забрался под одеяло.

— Ой, Орсенька, милый, — вспрянулась, залепетала со сна Полина, — давай