========== Вороны. 1.1 ==========

Тоску блаженную ты знаешь ли как я?

Как я, ты слышал ли всегда названье:

“Странный?”

Я умирал, в душе влюбленной затая

Огонь желания и ужас несказанный.

Чем меньше сыпалось в пустых часах песка,

Чем уступала грусть послушнее надежде,

Тем тоньше, сладостней была моя тоска;

Я жаждал кинуть мир, родной и близкий прежде

Тянулся к зрелищу я жадно, как дитя,

Сердясь на занавес, волнуясь и грустя…

Но Правда строгая внезапно обнажилась:

Зарю ужасную я с дрожью увидал,

И понял я, что мертв, но сердце не дивилось.

Был поднят занавес, а я чего-то ждал.

Шарль Бодлер “Мечта любопытного”

Оскар Моррей хмуро смотрел на пасмурное осеннее небо, укутанное тяжёлыми тёмными облаками. Где-то в вышине деревьев ещё шелестела редкая грязно-золотая листва. Царила тишина, лишь время от времени нарушаемая криками воронов. Холодный северный ветер невольно заставлял кутаться в тонкое пальто, совершенно от него не спасавшее. Всё было бесполезно. И бессмысленно.

Молодой человек молча смотрел на относительно свежую могилу и на яркие чёрные буквы на надгробии: НИДЖЕЛИЯ МОРГАН. Он смотрел и с каждой секундой чувствовал, что всё это слишком неправильно. Слишком странно. Особенно это необъяснимое чувство пустоты, разрастающееся где-то внутри. Волосы разметал ветер, они лезли в глаза, но Оскар всё так же неподвижно стоял, смотря на эти буквы и небольшой венок из белых, точно восковых, лилий, поставленный поверх уже завядшего букета из дешёвых красных роз. Всё казалось какой-то глупостью, фарсом. Оскар, зажмурив глаза, отчаянно качал головой, точно кладбище, могила, этот дрянной ледяной ветер и проклятые вороны всего лишь были наваждением. Иллюзией, которая тут же развеется.

Всё не могло быть так.

Не должно было быть.

Всё не могло закончиться так.

— Не вини себя, никто уже ничего не изменит, — донёсся чей-то голос позади. Оскар резко обернулся, точно очнувшись ото сна, и увидел своего старого друга. Юджин Кэдоган замотал вокруг шеи длинный шерстяной шарф и спрятал руки в карманы. На секунду он достал их, чтобы поправить очки, и тут же убрал, почувствовав холодный и влажный октябрьский воздух.

— Никто и ничего… — прошептал Оскар, посмотрев точно сквозь него, и зажмурился. Он опустился, сев прямо на землю, и снова принялся смотреть на надгробие, точно для него больше ничего и не существовало, кроме этих букв и цифр, складывавшихся для него в одно-единственное слово, которое так долго казалось таинственным и красивым, а теперь снова заставляло чувствовать себя потерянным и запутавшимся подростком.

За буквально пару часов Оскар изменился до неузнаваемости. Он всегда был немного не от мира сего, но сейчас… казалось, что это совершенно другой человек: пугающе-молчаливый, а в мгновения разговорчивости — столь же пугающе-безумный. Юджин лишь покачал головой, увидев его, с безразличием смотревшего на перелетающих с дерева на дерево ворон, и сделал робкий шаг вперёд, точно боялся, что любое неосторожное действие может привести к чему-то ужасному.

Он снова машинально поправил очки, чувствуя, как тревога всё больше охватывает его. Нужно было что-то сказать, но всё было слишком неправильным и неподходящим. Юджин решил выждать, молчаливо наблюдая за Морреем, что, согнув ноги и, опершись руками о колени, уставился взглядом в сторону старой части кладбища, наблюдая за тем, как стаи ворон перелетают с одного дерева на другое, как ветки старого бука под силой ветра хлещут старую статую, точно кнутами.

— Никто уже не сможет изменить, — беззвучно повторил Оскар, достав из кармана листок бумаги и скомкав его. Не отрывая взгляда от надгробия, он бросил листок на землю. Юджин мельком посмотрел на исписанные и многократно перечёркнутые сточки, заполнявшие брошенную бумагу. Разглядеть что-то было невозможно, но он и без того знал, что это — стихи. Оскар был довольно неплохим поэтом, но у него имелась весьма неудобная творческая особенность: чаще всего в своих работах он выплёскивал свои собственные переживания, пусть и искажённые, преображённые фантасмагорическим вымыслом — так он избавлялся от слишком сильных эмоций. По-другому он не мог: стихи выходили жалкими пародиями, бессмысленным нытьём, но не чем-то толковым. Когда ему никак не удавалось избавиться от накопившегося таким образом, он становился озлобленным, даже агрессивным. Как и сейчас. Юджин, насчитав вокруг где-то с десяток вырванных из тетради листов, лишь покачал головой.

Почти неделю назад погибла девушка Оскара — Ниджелия, а буквально за вечер до этого они хорошо повздорили. Даже толком не зная о причинах произошедшего, Оскар во всём винил себя: ему это казалось очевидным. Друзья и родственники у Ниджелии были крайне специфичные: они не стали связываться с ним, что он расценил лишь как ещё один знак. Но было кое-что, что ещё сильнее заставляло чувствовать себя последним подонком: он узнал об этом совершенно случайно буквально пару часов назад.

Чувство вины, смешанное с воскресшими детскими воспоминаниями и несколькими бутылками чего-то алкогольного, приводило мысли в полный беспорядок. Вся голова точно кипела от сотни голосов, бесконечно кричащих, перебивающих друг друга. Крики то заполняли все мысли, то замолкали, уступая давящей тишине, от которой сердце замирало где-то в горле, то снова разворачивались, точно клубок ниток, не давая даже возможности подумать о чём-то другом. От бессилия перед потоком постоянно сменяющих друг друга мыслей то ли хотелось лечь на землю, чтобы никто больше никогда не трогал, то ли хотелось кричать на всех вокруг. Однако одна из них, точно навязчивая идея, перебивала все остальные, даже мысли о смерти Ниджелии. Оскар отчаянно пытался её заглушить, но от этого казалось, точно она лишь звучит громче, стучит в висках, отбивая барабанную дробь, от которой не спрятаться нигде. Она везде: в вое ветра, в приглушённом звоне часов, рёве машин, стуке собственного сердца, бьющего дробью в венах.

— Почему ничего нельзя сделать? — повторил Оскар, вскакивая на ноги и почти срываясь на крик. В глазах — нездоровый блеск, к коже на щеках прилила кровь. Извечные тёмные круги под покрасневшими (неужели от слёз?) глазами