Елагина же пробует просто заменить формальную логику диалектической. «Ни да, ни нет — вот чистая интрига!» — и тогда вместо противопоставления высвечивается взаимодополнение, инь и ян, две стороны одной монеты. И если не фиксироваться на непродуктивной позиции «обиженной», то обретаешь новый шанс. «Ждет неслыханный улов / Тех, кто враз сменил коня» — так автор пытается совместить «бумажное пепелище» и «пространство с названием точка ру», решая таким образом главную тему — тему поэта и языка.

Актуальная задача Елагиной — найти адекватный язык самовыражения для человека, воспитанного на правильной речи и не видящего для себя возможности от этого языка отказаться, но и не желающего выпасть из стремительно меняющейся речевой ситуации. Шаги по освоению возможного поэтического пространства без отказа от самоидентификации — вот увлекательный внутренний сюжет книги. Напряжение здесь возникает уже потому, что поэтесса, оттесненная на культурную периферию в силу принадлежности к поколению, привыкшему говорить и думать еще на старом языке, в реальной жизни работает на TV, где манипулируют уже языком новым. В этом смысле она не является социальным маргиналом, к тому же кое-что знает о вкусах и запросах современной аудитории.

Вторая, совершенно неожиданная часть книги, откуда я и взяла стихотворение «Феминизм…», не случайно названа «Логика драматургии». Если жизнь такова, какова она есть, и никакими поэтическими заклинаниями ее не исправить, то именно «знанье несвободы» позволяет автору стать сознательным участником пьесы, живущей по собственной логике, смело в эту логику всмотреться и, более того, как бы встроиться. «Сменить коня», включиться в эти игры, игры «свободы», снова надеть маску. Не хотите традиции — получайте верлибр.

Удивительно, но именно верлибр помогает Елагиной совершенно освободиться и сыграть себя «другую». Верлибр вообще форма, требующая ответственности. Так вот, она вполне за себя отвечает, ее высказывание весомо и парадоксально. Ключом ко всему разделу мне показалось простое с виду стихотворение «Глажу ночные рубашки». Здесь вещи, эти «патологические долгожители», превращаются в домашний некрополь, банк памяти. Наглаживая ворох чиненого-перечиненого белья, героиня вспоминает об ушедших — матери, подругах. Финальная строчка — «а европейцы, говорят, / вообще не гладят нижнее белье — / экономят электричество». Экономия электричества, она же экономия души, — разве это не главная «фишка» нового времени?

Стихотворение «Кольца» хочется процитировать целиком:

Опять провокативная двойственность, как в «Феминизме…». С одной стороны, налицо то самое пространство свободы, где сакральные знаки всех религий сведены к гламурным украшениям, и именно в этом состоянии «всем хорошо». С другой стороны, тонкие смыслы слов и символов в такой микс-культуре уже не улавливаются, они безвозвратно потеряны (скажем, санскрит не имеет отношения к экуменизму, но это мало волнует говорящего), отчего не утратившим языка читателям становится грустно.

Циклы «Конспективные изложения», «Безблагодатность дара» точно так же работают не только со штампами массового сознания, но и с теми смыслами, которые за ними стоят.

Забавен «Фестиваль верлибра» — череда узнаваемых шаржей на голых королей, всегда готовых постоять перед прицелом телевизионщиков, в то время как автор хороших стихов тихо уходит, и его уже не догнать. А может быть, это и автошарж?

«Гимнические песни» и парадоксальны, и в глубине ироничны. Это же чистые перевертыши — например: «Что может быть уютней / бездны отчаяния» — или: «Что может быть комфортней / затяжной депрессии». «Слабые духом действуют» — со знаком плюс это понимать или со знаком минус? А как хотите, по-разному.

Третья часть книги так и называется — «Разночтения». Хотя читается она как раз совершенно однозначно: порезвились на манеже — и хватит. Никаких верлибров. Здесь Елагина опять возвращается к традиционному стиху, который после ярких и эпатажных текстов второй части кажется еще более скромным и приглушенным.

Искомого рая не существует в природе, но вера в «пасхальное чудо» не изменяет нам. Так и происходит жизнь — как есть, «не благодаря, а вопреки», зато в процессе движения обнажается другой горизонт, другое пространство — где можно «как молитвы, всласть, твердить стихотворенья», где «мы пред Богом одни».

Героиня Елагиной помнит о вечности («Там всех своих трудов глухое дребезжанье / В предбаннике сложи и выйди нагишом») и не стыдится говорить об этом с пафосом, хотя и о занозе-загадке, «зазоре разночтенья», не забывает. Но черно-белую маску клоунесса уже сняла, теперь все всерьез, поэтому конец книги звучит совсем в другой тональности, поэтому вместо «недоумений Федры» слышится благодарность всему, что рядом:

В заключительном стихотворении она с благородной простотой выбирает путь Марфы:

Такой вот сделан дерзкий виток, а после него — возвращение, но уже на новый уровень. Но если такое понимание авторской задачи вытекает именно из композиционного построения, то в отношении поэтической манеры не все так уж очевидно. Поэкспериментировав на поле свободного стиха, автор вновь обращается к привычной силлаботонике, но теперь она почему-то выглядит слишком предсказуемой и однозначной. Слабеет подтекст, исчезает парадоксальность.