меня ложку, тарелку, горячий суп льется на грудь, на чистую постель…

— Ааа! Я обжегся! Подуй!

Опять сжался, маленький, несчастный.

И мне опять стыдно.

Все будет хорошо

Больничному коридору полагается быть унылым, но этот и вовсе тусклый. Два крыла здания, построенного буквой П, сдерживают солнце, даже летом воздух в отделении сероватый — то ли туман плавает, то ли дым, то ли строительная пыль из дальней палаты, где два узбека крушат стенку отбойными молотками. По коридору бродят люди-тени, тихо шаркая, шурша, шелестя сухими, изношенными, почти прозрачными оболочками. Старики, старушки — отделение геронтологии общее, без всяких стыдливых М и Ж. В таком возрасте чего церемониться — пусть сидят на соседних горшках, как в детском саду. Бродящих старушек больше — не хотят лежать, из последних сил пытаются пересилить судьбу, ожить, цепляются, тянутся вверх. Вот одна, с бессмысленным выражением выпученных глаз, снова учится ходить —приволакивая обе ноги, шатаясь и опираясь на трость с четырьмя опорами. Никому не видимый героизм, мучительно закушенная губа и тупое улиточье перемещение вдоль длинного ряда палат. Возможно, воля у нее тверже, чем у покорителей Антарктиды, но кто здесь оценит?

На дерматиновой кушетке, здешней лавочке, квашней расплылась деревенского вида бабка — фланелевый халат, серый платок, обрезанные валенки. Рядом примостилась седая леди в сиреневой пижамкеи кокетливых тапочках. В той жизни они, может, и не удостоили бы друг друга даже презрительным вниманием, здесь же никак не могут наговориться, и просторечие одной, сталкиваясь с филологической утонченностью другой, высекает стиль, которому позавидовал бы иной писатель.

О детях, о детях — о чем же еще? Все здесь тоскуют о детях — включая совсем полуживых. Та, что в валенках, жалеет, что аборт сделала в восемнадцать лет, осталась бездетной, а та, что в пижамке, утешает —ааа, какая разница, что есть дети, что нет — все равно в итоге остаешься одна.

Ничего нового никто не скажет, ничего интересного не произойдет.

Боже, как здесь можно работать? Выдерживать этот запах, этот ужас, это смирение перед неминуемым, безвыходное ожидание финала, зеленоватую полуживую плоть?

Отец отказывается вставать с постели — напуган последним падением. После переезда в больницу был плох, ничего не понимал. Вчера опомнился и сказал, что даже нравится — много медсестричек, все заботливые, памперсы меняют по десять раз на дню.

Вот такая мне вышла передышка. В припадке авантюризма сажусь в самолет и лечу в киргизский город Бишкек — абсолютно без цели и без смысла. При этом чувство испытываю сложное — с одной стороны, придти бы в себя. С другой — больно оставлять отца на чужих людей. Хотя уверяют, что уход прекрасный, кормят с ложечки, моют и все такое.

— Но он слепой совсем!

— Вы не волнуйтесь, Лариса Петровна! — улыбается симпатичная докторша. — Все будет хорошо. И не таких поднимали. Вот увидите. Ходунки наденем. Эти такими же были — и вон, по коридору ходят. А вам тоже отдохнуть надо!

Всю жизнь считала, что за родителями буду ухаживать сама. Неожиданно оказалось, что ресурсы организма не беспредельны. Но эти люди чужие. А если они не понимают, что проблема у него не в ногах, а в голове? Но все же — профессионалы-геронтологи… А вдруг?

…ну-ну, кивает аллегория Медицины, хотите сплавить старика в чужие руки, много вас таких, никакого чувства долга…

Ох!

Этнографическое

Почему в Бишкек? А случай подвернулся.

Спасибо «Одноклассникам.ру». Не виделись с Петькой лет тридцать, и вдруг нашлись. В десятом классе, сидя на последней парте у окна, веселились, наблюдая, как на детской площадке ясельная группа отнимает друг у друга ведерки и совочки. Теперь известный сейсмолог собирается в Киргизию на международный симпозиум. Мой бледно-зеленый вид кажется ему неправильным и требующим немедленного вмешательства. Мысль прогулять подругу детства по отрогам Тянь-Шаня материализуется в самолетный билет. Положилась на волю обстоятельств. Мироздание не препятствовало, даже помогло собрать двенадцать справок.

Расслабляюсь в самолете «Киргизских авиалиний». Хорошенькие узкоглазые стюардессы разносят напитки. Кофе не предусмотрен, зато чай наливают из облупленного эмалированного чайника фасона 50-х годов.

Рассматривать землю в иллюминатор — из любимых занятий. Чем ближе к цели, тем пейзаж грустнее — казахстанские сумеречные полупустыни с блюдцами соляных озер. Приземляемся в темноте. Научных сотрудников загружают в «уазик», и мы несемся по ночному шоссе. Оно обсажено деревьями, за которыми печально сквозят пустыри. Сидящий напротив старый академик с отчаянием начинает рассказывать. Какие здесь были поля, чем только не снабжали столицу! А теперь — ничего. Он и не видит меня в темноте, но нужно выговориться, голос как ручей, как тоска, как слезы. Родился и вырос на этой земле, много лет возглавлял научный институт, пока не распался Союз и не вышел негласный приказ — наукой должны управлять люди коренной национальности. Пришлось уехать, основал научную школу в России, но жизнь, и детство, и юность, и могилы родителей — все здесь.

Кой-Таш. Ну вот, приехали. Шофер выволакивает чемоданы, объясняет, что на научной станции (нагоре) гостиница переполнена, поэтому некоторым придется жить здесь (под горой). Отель поражает шикарным мраморным вестибюлем. Роскошный зеркальный лифт. Две девушки на ресепшене — белые блузки, модные стрижки.

Но внимание, не расслабляться!

Проблема номер раз — в номере никаких удобств. При европейских-то ценах! На этаже полумрак — пробираясь к туалету по сумеречному коридору, натыкаюсь на сонную девицу и пытаюсь уточнить маршрут. Девица в ужасе шарахается, это американская геологиня, не понимающая по-русски и глубоко травмированная варварскими обычаями — необходимостью шастать по ночам. Слышно, как на другом этаже Петька громко сражается с администрацией, пытаясь вытребовать стол, чтобы пристроить ноутбук. Испуганные киргизские барышни долго не понимают, потом отпирают дверь подсобки с кучей покалеченной мебели. Бери что хочешь!

Не найдя в номере шкафчика для одежды, кидаю вещи на чемодан и проваливаюсь в сон. Снится, что лечу с ледяной горы. То и дело просыпаясь, не могу понять, почему простыня сползает с кровати, причем вместе со мной — утром обнаруживается, что с нового матраса просто не догадались снять полиэтиленовую упаковку. Приходится вспарывать полиэтилен маникюрными ножницами. Непонятно, куда этот объемный ком теперь девать — никаких мусорных корзинок. Бросить, что ли, прямо в