- 1
- 2
называется — «Волна». Это волна, которая смыла всех. Здесь много разноплановых образов: взрыв на кольцевой станции метро, общий хор мертвых и живых (влиться в него лирической героине удается далеко не сразу), а еще святки, когда вспоминаются ушедшие любимые люди:«Столько любови вашей во мне, родные». Видения давно ушедшего детства, где бабушка рассекает «в небесах замерзшее молоко», и мальчики в глазах не кровавые, а солнечные. В этой же главе посвящения ушедшим друзьям — Александру Башлачеву и Татьяне Бек. И пронзительное стихотворение о травах и ветре, который «делит по ним идущих на правых и правых, делит лежащих под ними на атомы рая». Кажется, героиня уже спустилась на самое дно Аида:
И тогда она обращается к Господу с просьбой сделать из нее
Это поворотный момент — именно эти слова срабатывают, как заклинание. Не просить ничего — и тогда испытание пройдено, трансформация совершилась, можно возвращаться. «Продираешь глаза — ну и ночка была». Здесь очень к месту появляется мотив воды мертвой и живой. Героиня умирала, прошла через тот свет и вернулась в белый день, к этому свету. И вернулась не просто так, а с найденной на той стороне потерей: «А говорил: никто никого не любит», то есть обогащенная новым пониманием или видением происходящего.
Четвертая глава — «Световорот». Любимый ермаковский образ, нарастание темы света с многочисленными вариациями. Но начинается здесь все неожиданно. Катится по свету голова — оторванная, но живая — «лишь бы не заплывала телом опять душа». Цитата, отсылающая к Гоголю, слишком афористична для столь фантасмагорического стихотворения, но — маркер. Дальше — свет, свободно текущий сквозь щели, сквозь щемящие подробности жизни: «Световой завой. 58-й. Подмосковье / Миф как миф. Прочти его еще раз». Больничный лифт на небо — и привет от М. Кузмина («Я всегда была счастливее всех в Египте»). Египетский бог Тот — луч, распоровший тьму, сотворивший письменность и культуру. Сахалин — трудный подъем на скрипучей канатке, чтобы увидеть океан с самой верхней точки.Световорот на Русском острове. И завершение — над головой легкий веселящий дух крутит огненную восьмерку. «Что б там ни было впереди / Не печалься — лети».
В пятой главе — «Пролетом» — все, конечно, о том, что «все мы тут из пустоты в пустоту пролетом». Главный вопрос — как с этим жить и что от нас остается. Эта глава целиком о творчестве, об искусстве, о «порочной нежности к жаркой красной глине». Ars poetica, а из-под клавиш рвется «световая пила». Все те же маркеры: «Свет горит — как любить любых», «а всех обиженных, Бог мой, прости, / высокой водой накрывая Шар». И в конце — удивление выходящей из воды «счастливой И»: «непонятно чего на земле так звенит».
Шестая глава так и называется: «И». Первая буква собственного имени. Здесь все земное, совсем земное, природное. Не без иронии — то полный намеков разговор с дачным соседом на фоне бузинного соловья, то срубленная, но вечно лепечущая липка, то горькая рябина из песни («словно в этой рябине назло счастливой — вся великая русская литература / (с бесполезной женской инициативой))». Женская тема задета лишь по касательной, но все же «Инь», панически бегущая от прожигающего света, стоящего «с косым копьем луча наперевес» — весьма интересный поворот сюжета. И уже совершенно естественным кажется появление старой знакомой, героини предыдущей книги Ермаковой — это еко, «самурай-бабочка в радужном платье». У нее здесь свое предназначение:
И кончается глава повисшей на листе каплей, фокусом моментального луча, выжигающим все «недо-уменья / недо-разуменья».
Седьмая глава («Полный свет») состоит всего из одного стихотворения, сложенного из семи условных строф, но именно в нем — фокус, как в той золотой капле. Это действительно полный свет, свет Евангельский. «Двойного зренья фокус точный» сводит в одно земное и небесное, и Мария с Елизаветой здесь — обычные женщины, ждущие первенцев («И родится Свет. Но прежде — свидетель Света»), и их болтовня прошита светом, и так прекрасно-безмятежна картина, хотя и чудятся где-то (читателю, не им!) дальние громы. Снова «сдвоенное чудо», и фон этой сцены — радость. Радость не только потому что в доме гостья, потому что красивы браслеты, потому что щедры «лукум, орехи, гроздь винограда в каплях розовых, луч в разломе граната», а еще и потому, что подразумеваются Елизаветины слова: «Радуйся, Мария!». И детсады-валенки-ангины через две тысячи лет — это ведь тоже радость.
В финале героиня сидит под деревом на берегу реки, внутри у нее полная гармония, и слетаются на эту гармонию «разногласные птицы». Опять сплошные символы — дерево жизни, поток времени. Но чтобы уж не было так пафосно и серьезно:
Остается повторить, что те проблемы, которые не решаются рационально, вполне разрешимы в пространстве мифа. Но миф — это по определению такая возвратная, повторяющаяся штука. Все уже произошло, обо всем сто раз сказано — но ведь не услышано или забыто. Значит, надо напоминать, и каждый раз по-новому. Поэзия ведь не «учительное красноречие», а — ритуальное магическое действо. Когда-то Борис Дубин очень точно заметил, что «современный типовой человек… почти никогда не мыслит себя как отдельное, сложносоставное существо, соединяющее в себе многих — вчерашних и сегодняшних, живых и ушедших, вообще придуманных им самим или вычитанных у кого-то другого». В данном случае автор — как раз мыслит. Миф «Седьмой» — и поэтический мир Ирины Ермаковой — синтетичен, он не только античный, но и египетский, и пантеистический, и культурный, и семейный, в нем легко сосуществуют Марсий и Тот, Верлен и божья коровка, Башлачев и еко.
Всем-всем-всем
чего-нибудь не хватает
легионы локтей
и ртов и глаз
сводный хор
фрагментов людей
распевает
что история человечества
не удалась
Своего человека
хоть одного
целого веселого летнего человека
кому
не надо ничего
(«Фонарики»)
заруби на воздухе эту весть
небывалую, два нездешних слова
(только личное, ничего иного —
просто радуга, как всего основа):
счастье есть!
Стукну затылком по дереву: уф, уф.
Все мы смешны, когда разеваем клюв.
Уф — как трещат пёрышки. Уф — тишина.
Перистая. И времени — дополна.
- 1
- 2