- 1
- 2
Я одна осталась, что ли?
Ни мангала, ни огня…
Только фосфорная дева,
да и та куда-то делась —
или ей не до меня?
Ход луны в ночной лазури
будит яблочные бури
под наплывами коры,
поздний сок бурлит в березах,
и цветут на хрупких лозах
параллельные миры.
* * *
Да, иллюзия, майя — пусть, но ее текстура,
ее фактурного гобелена узлы и вены!
Мелочи, что на вид холодны и хмуры,
а на ощупь жарки, яростны и бесценны.
Наждаком шлифуют, как рашпиль, дерут безбожно
очерствевших лет чешуйчатые наплывы —
и, буравя поры, вскипает огонь подкожный,
лишь плечом коснешься шершавого тела ивы.
Да, креза, шиза, дактилоскопическое помраченье —
гладишь жирную ряску в пруду — ладонь под током!
Осязательный эрос, томительное влеченье —
визуальна гладь, а чревата тактильным шоком.
Пубертатной девой, не вызубрившей заданье,
все принять — подсказку, ласку, чужую милость,
но любить ли издали — памятью, ожиданьем —
если в кончиках пальцев любовь моя затаилась?
Непроглядный сон — смола, антрацит и деготь —
я пустую лейку отбрасываю к сараю
и, летя к тебе, никак не могу потрогать,
потому что в руки въелась земля сырая.
* * *
Нас не Эроты друг к другу бросают, а боги деталей.
Так и Гомер ремешками милетских сандалий
больше привязан ко мне, чем гекзаметром тяжким,
даже Сафо мне оставила шпильки и пряжки.
Веер кастильский купила Прекрасная Дама,
дух керосина опять веселит Мандельштама,
видит в трубу Заболоцкий небесное тело,
с лавров пустых золотая фольга облетела.
Так что, дружок, отложи свои шашни с глаголом —
ясен концепт и хорош одиночеством голым.
(Чеховым веет? Струна зазвенела в тумане?)
Сядем и выпьем за ложечку в чайном стакане.
* * *
Счастье кроится посредством ножниц, лезвия чиркнут — готов коллаж.
Что мне до царских твоих наложниц — их я наклею в другой пейзаж.
Мне же предутренний свет в окошке, искра табачная в темноте,
два чудака на чужой подложке — две аппликации на листе.
Можно свернуть его в лодку, птичку, сплавить по воздуху и воде,
в сейф запереть, потеряв отмычку, и не найти никогда нигде.
Сжечь на свече и упрятать в ларчик пепел — в карманный такой Сезам,
но отворишь — и ударят жарче в ноздри лаванда, емшан, бальзам.
Горький эфир прошибает поры — в мире, где призрачно душ родство,
держит надежней любой опоры ветреных мнимостей торжество.
А на песчаных откосах Леты крышку откроешь — пирит, слюда,
ни золотинки — но я про это не заикнусь уже. Никогда.
* * *
О свете закатном, о небе большом, о жизни у самого края —
как в черную заводь входить нагишом, в запретные игры играя.
Кувшиночьи стебли, цепляясь к ногам, шнуруют слоистые воды…
Я даже любимым своим не отдам привольно текущей свободы.
На теплом холме — зацветающий сад и графского дома колонны,
но жарко ключи ледяные кипят, лаская холодное лоно.
Камыш разливается по берегам, звезда обжигает живая,
но крепнет вдали жизнерадостный гам, петардами тишь прошивая.
К катарсису клонит лягушечий хор, свистит филомела в малине,
и бедную свадьбу снимает в упор какой-то залетный Феллини.
Сегодня суббота — гуляет народ, в питье проявляя сноровку.
Невеста стоит у заветных ворот, уже распуская шнуровку,
и счастье саднящим медовым комком в гортани мешает дыханью.
Когда это было, и где этот дом, и черной реки колыханье?
Жужжит и тревожит чужое кино про дурочку в платьишке белом.
И рвутся петарды, а дальше — темно, и мгла заросла чистотелом.