- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (17) »
Шёлк китайский и бархат Франческо ещё продаёт,
он беседует с птицами, пестуя их нищету,
и французского ангела ждёт италийский койот,
сквозь дозор своих глаз облаков пропуская чету.
Пожалей меня, милый, сотри мне морщины со лба:
сколько жили на свете мы, сколько служили греху…
Приближается время, когда не Господь, а судьба
бросит под ноги нам рукавицу на волчьем меху.
Где она упадёт, там и вырастет древо огня,
прикасаясь к которому ворон меняет свой цвет.
Что же эта листва с головой урывает меня,
если в юности мы целомудрия дали обет?
В сладком пламени корчась, как кожа берёз — береста,
я взлетаю над временем веером огненных брызг,
Бернандоне-отец сиротливо стоит у креста,
где сестру свою смерть молчаливо встречает Франциск.
3
Что рождает земля? Черепицу, да пыльный осот,
да сухую полынь. А от слёз не осталось следа.
Ворон мёртвую воду для мёртвого в клюве несёт,
а в гортани его притаилась живая вода.
Ты забудешь меня — и срастутся твои позвонки,
ты откроешь глаза — и увидишь на Страшном суде,
как в преддверии вечности руки младенцев тонки,
руки наших детей, что скрывались неведомо где.
Кто их души невинные сладкой отравой поил?
Кто нагие тела опускал в ледяную купель?
Их целует в глаза, их целует в глаза Рафаил,
птица сна украшает дубовую их колыбель.
Ибо даже в аду исполняется некий закон,
по которому мы будем мучиться в разных кругах.
Если красную птицу полюбит зелёный дракон,
то мозаика бабочек вспыхнет в июльских лугах.
Ты последнее слово из этого слова сотки,
из сухого огня и из горькой воды в роднике.
Жизнь и смерть для тебя одинаково будут сладки —
это знает душа, уходящая вниз по реке.
Это знает моя облечённая мукою речь,
но для слов этой речи нет места в твоём словаре.
Что для будущей жизни с тобой мы сумели сберечь,
кроме горсти маслин, что росли на Масличной горе?
Все богатства земные я птицам небесным раздам,
и когда перед вечностью душу свою оголю,
то услышу, как звёзды, уста приближая к устам,
говорят еле слышно одно только слово: «Люблю».
4
В светло-алом сиянии люди сидят на холме,
преломляя свой хлеб, отказавшись от прочих надежд.
Облака в небесах — словно Огненный ангел в чалме,
чьё сиянье растёт из негнущихся ярких одежд.
Нам дано это знать, потому что кончается век,
и, как только в колодец небесный опустится флаг,
нам — из дерева гофер сколачивать новый ковчег
да из дерева тисс погребальный тесать саркофаг.
Видишь: в ветках отрубленных чёрный запутался дрозд,
он листву раздвигает и мёртвые ягоды ест.
А собратья его, в небе крыльями вымостив мост,
над погибшей землёй образуют андреевский крест.
А кузнец всё торгует, и пахарь железо куёт,
ничего, кроме лютни, не носит с собою монах.
Но Господь Вседержитель нам новых имён не даёт,
потому что и ангелы тонут в своих именах.
Потому что я знаю — даны человеку взаймы
и нагое пространство, и время в венчальной фате.
Но на брачном пиру во вселенной несчастнее мы,
чем цветы-однодневки в прекрасной своей нищете.
5Раздувает ли ветер холодное пламя воды
или рвёт над водою полотна зелёных знамён,
я, как семя дерев, благодарна ему за труды:
вещи нашей любви отказались от крестных имён.
Вещи нашей любви — это просто движение рук,
это жесты молчанья, а также объятий кольцо.
Из себя самого днём плетёт паутину паук,
ночью слёзы и взгляд за ресницами прячет лицо.
От воздушных страстей крылья мельниц шумят ветряных.
Почему перед Господом люди не падают ниц?
Я вопрос задала херувимам в одеждах льняных,
но искала ответ в геральдической графике птиц.
Я искала ответ в облаках на Синайской горе,
я вникала в их речь, я пыталась во сне прочитать
иероглиф жука на коричнево-красной коре
или клинопись звёзд. Но уже начинало светать.
Тайну Божьей любви сохраняет небесный язык,
но взыскует её псалмопевец и воин Давид.
И в пустыне людской, где срывается ветер на крик,
вместо чёток янтарных держу я в руках алфавит.
Слышу клёкот орлиный, далёкое блеянье стад,
вижу, как моя мать с коромыслом идёт за водой.
Разомкнутся ресницы, на волю ты выпустишь взгляд —
это к солнцу жар-птица из клетки летит золотой.
Крестным знаменьем вновь орошаются грудь и чело,
как потоком солёных, не знающих удержу слёз…
Улетит моя радость, оставив на память перо
да зелёную пену в волнуемых кронах берёз.
Григорий Данской (Пермь)
Коммивояжер
Я жил в поездах месяцами, и вот, устав,
жду указаний сверху, но им до лампочки.
И когда за мной на вокзал присылают состав,
проводницы в плацкартных вагонах готовят мне тапочки.
Я пью с проводницами чай. Я вру им про города,
в которых я был и не был во время рейсов.
Они говорят: «Хороший ты парень». «Да, —
я им отвечаю. — Я крепко стою на рельсах».
А потом, уже ночью, в, казалось бы, темном окне
(будто за полночь взял машинист и маршрут поменял)
проплывает большая земля, неизвестная мне.
Но рельсы держат меня.
Если Ты, водрузил меня, Боже, на эти стальные пути —
Ты скажи, и я замолчу, обид не тая.
Только право молчать Ты себе оставляешь… Прости,
проводницы интересуются, с кем это я.